Чувство вечной вины кольнуло, как когда-то давно.
Ишь, живучее…
Тогда, конечно, не подозревала, что проживает в свои первые два десятилетия всю историю мира: от живущей на ощупь гениальной античности, через мраковую повинность Средневековья — к достоинству Возрождения. Такое вот своеобразное осевое время…
От напряженного одиночества на лице тогда же проступили отблески внутренней работы, той, что измеряется долями микрона и «омывает» лицо, делает… красивым. Даже теперь, в старости, красивым. Только теперь красота не держит тебя в «режиме ожидания»…
Ах, как в юности ждала событий!
Ей казалось, что вот-вот случится нечто волнующее.
Скажем, вот она стоит, уставясь в ночь, прислонившись лбом к дождю через стекло, но вдруг — через миг — звонок! Это Он! Он пришел!
Бледен и некрасив, капли сползают в ложбинку шеи с его затылка. (Как она видит его затылок — ведь он же стоит лицом к ней?).
У него нет в руках цветов, у него нет слов. У него все силы ушли, чтобы прийти к ней, минуя собственное сопротивление.
И она немеет от этой минуты, она может запросто умереть в эту минуту и не пожалеть об этом.
Вот это — жизнь! Остальное — повинность.
Никто не пришел к ней ТАК.
Люди, облаченные в свою чужую кожу, двигались по своим траекториям, не пересекаясь с ней.
А если и обращали к ней свои иноязыкие знаки, она не принимала это всерьез.
Они — персонажи. Она — неприкаянность.
Вся ее юность — нитка, продергиваемая сквозь ушко боли. Боль осеняла все вокруг нее — болело внутри, и рядом, и вдалеке.
Она тогда полюбила спать и «снить» себе сны. В их зыбкой реальности ей, такой же летучей, было спокойно.
Не любила говорить. Слова были тяжелы ей, они как живые, но раненые, каждое — со своей историей злоупотребления.
Виделось, что вокруг идет нескончаемая игра людей в жизнь. Ее не принимали в эту игру, но она и сама не рвалась — искала настоящую жизнь, как ищут Шамбалу, искала глазами в книгах, сердцем в людях, молила о ней…
А жизнь была рассеяна шифром и кодом повсюду, но верилось в осязательность жизни.
И всегда единственным состоянием, дающим хотя бы видимость связи с людьми, была влюбленность.
Влюбленность как попытка продлиться в жизнь другого, переплестись с ней.
Там, в точках переплетения, возникали силовые поля такой напряженности, что дышать было горячо, искрило и жалило.
Точки переплетения, да…
Сейчас, в покойном кресле, с чашкой любимого кофе в руках, можно поразмышлять о «точках переплетения»…
Интенсивность жизни в этих точках такова, что живешь в нескольких мирах сразу.
А когда влюбленности совпадают — жить вообще невозможно…
Может, оттого нам дается лишь видимость чувств, словно мы читаем книгу о себе?
И снова пишем ее, влюбляясь?
И понимаем со временем, что любовь есть импульс к подтверждению своего бытия. И если уж совсем предельно — форма тоски по Богу…
Вспомнила, как впервые ее впустили в мир тончайших вибраций и токов между мужчинами и женщинами, в это надмирное пространство, носящее условное название «любовь». И флагом над нею реяло «не-одиночество»…
Ей было почти восемнадцать, ему двадцать восемь.
Он был случайно женат уже три года, принесшие ему троих маленьких детей.
А ей носил розы другой — вечно смущенный армянин, шизофреник-хроник. Парень был всегда немного за гранью, она, на свой лад, тоже. Казалось честным влюбиться в него — хоть этим помочь.
Вот тогда, наблюдая за этим обреченным сюжетом, тот, другой, попросил: «Влюбись лучше в меня».
От зова, раздавшегося столь близко, задохнулась… Сама шагнула — или ее перенесли? Очнулась уже непоправимо рядом с ним.
Не стали любовниками, нет. Не касаясь границ табу, бежали по волнам. Такой бег, он всегда «от», но куда, куда?..
Он, отработав двенадцать часов на стройке, находил ее и проживал с ней два часа вне времени и пространства в зоне невесомости, невинности и неведения. Сказки ему рассказывала про дождь и зонтики и еще какие-то, случайно подслушанные, подсмотренные, придуманные.
Исходила счастьем и виной рядом с ним. Царапала строчки, как по коже, по живому: «Любовь, моя пленница бедная, Исхлестана плеткой вины, Кому ты понравишься, бледная, В угрюмом наряде беды. От глаз, безнадежно заплаканных, Усталые тени ресниц… Себя я печальными красками Рисую, упавшую ниц…».
