Знаете, клише переписки между мужчиной и женщиной — непременно любовное. А если нет — непременно видится какой-то меркантильный подтекст, как в письмах Чайковского и его благодетельницы. Отчего бы это? Неужели пол — приговор к одноименному взаимодействию? Но я все время держу баланс в отношениях с мужчинами. И меня всегда выносит из этой амбивалентности без потерь и без ущерба достоинству другой стороны.
До свидания.
Лика».
* * *
Он написал в ответ, что не верит в мою нелюбовь к мужу. Что это способ моего духовного существования — думать о чем-то несбывшемся, далеком, представлять, как это могло быть, и жалеть и себя и его оттого, что ничего между нами не случилось. Это же так высоко — думать, что «я другому отдана и буду век ему верна».
Что у меня постоянно будет иная внутренняя жизнь — жизнь, крайне необходимая мне, жизнь в воображении.
Что если бы вдруг я смогла однажды зажить со своей любовью одной жизнью, через какое-то время выдумала бы себе еще какую-нибудь неразделенную любовь.
Потому что мне без этого раздвоения жить просто невозможно. Потому что есть мужчины, которых любят, а есть мужчины, за которых выходят замуж…
Так он мне написал.
И никогда в жизни я не слышала большей правды о себе.
И никогда в жизни я не признаю, что это так и есть.
* * *
«…Здравствуйте, Игорь!
Значит, не верите в мою нынешнюю нелюбовь…
Когда мы только поженились, мне страшно не хотелось идти домой после лекций в универе (я училась на вечернем).
Шагала в темноте, плакала и молилась: „Господи, дай мне его полюбить, я так не могу“.
Может, и безнравственно спать с мужчиной за избавление от ужаса прежней жизни — не знаю. Я не могла больше жить дома, понимаете? Последние пять лет жизни там были еженощные выяснения отношений родителей. Отец приходил сильно на взводе и начинал разборки с мамой по самым разным поводам. Мама кричала, докричаться не могла. Отец — казак, он заводился с полоборота. Бросался на нее, бил. Я бросалась защищать маму.
Однажды попробовала с ней поговорить, спросила — может быть, не стоит так с отцом, может быть, есть и ее вина в этом изматывающем конфликте?… И записана была в предательницы.
Потом просто запретила себе думать, кто прав, кто виноват. Но у меня психика изнемогла вконец. С середины дня начиналось ожидание вечера, скандала, битья, пьяного отцовского забытья…
Он, протрезвев, делался другим. Но не пить уже не мог. Форма анестезии…
Мама, наконец, затеяла развод к моему двадцатилетию, но я уже выдохлась, видеть никого не хотела.
Может, и та моя любовь, первая, была бегством в другую реальность? Почему бы мне было не выбрать более подходящий объект… Впрочем, выбирали всегда меня, а не я…
Много лет спустя я говорила с психологом о моем механизме влюбленности. Психолог спросила: „Что нужно для того, чтобы вы влюбились?“. Я ответила не задумываясь: „Чтобы влюбились в меня“. Чудовищная эмпатия…».
* * *
Та, первая моя любовь…
Случившаяся в восемнадцать лет…
Я задолжала ей, а потом вернула долг, написав
Сквозное одиночество
После сорока думалось: хорошо бы стать к старости сухонькой и подвижной бабулькой, если уж не дано было умереть молодой.
Не вышло. Тяжеловатая вышла из нее старуха, но хороша, хороша. Не толстая, не грузная, а видная, пожалуй. Да, видная.
Такая, что по ней не чиркнешь жалостливым взглядом, пробегая мимо.
Вот, стара, а глаза хороши до сих пор. Горько-шоколадные. И взгляд — смеющийся и грустный одновременно. Так бывает.
Взгляд — он слагается сквозь и поверх жизни, он — мерцательное сверхскоростное движение из бытия в небытие, и так без конца…
Когда она поняла это впервые?
Вот она, картинка из тех, что живут в памяти всегда.
Девочка стоит перед зеркалом, ей лет пять, не больше.
Ах нет, это не зеркало, а полированная поверхность шкафа.
Девочка видит свое отражение и остро осознает: «Это — я».
Дома никого нет. Позднее утро. Светлый какой-то ужас — «это я».
Словно не помнила она себя до этой минуты, словно ничего не было. Голова кружилась, заполняясь какими-то образами, связями, сквозными линиями, клавиша была нажата, и ее жизнь началась.
Назвала свое отражение собой и отметила, что выглядит симпатичней, когда челка падает на лоб наискосок. Женщина.
