И только одно во всей этой идиллии мучительно: я остро несчастна во всем этом счастье, и мне легче, когда он в отъезде…
Три с половиной года назад со мной случилось несчастье — меня полюбили, и я полюбила.
У него тоже семья. Мы не встречались наедине, нет.
Даже слова признания были произнесены в толпе (хотя двое в толпе — тоже уединение, да?).
У нас с ним были одинаковые нравственные планки.
Не знаю, для чего это было послано. Не знаю.
Ведь ясно же было заранее, что мы исключим все тактильные контакты из отношений — об этом речи вообще не могло быть, — это было табу, прелюбодеяние, или что там еще…
И не потому, что это некий абстрактный грех — нет. Просто потому, что от этого будет больно многим.
Ну вот.
Когда стало невмоготу, я сделала все, чтобы уехать из того города сюда, в Питер.
Сейчас я соскочила с этой ломки.
А может, столько боли накопилось, что душа впала в кому, а очнувшись, стала немного другой.
Я лелею в себе эту хрупкую не-любовь и не-боль и молю, чтобы та пытка не возвращалась.
От этого методичного убивания любви я и начала писать.
Сублимация. Фрейд бы возрадовался.
Я все время чувствовала свою двоякую преступность: за то, что люблю чужого мужчину (пусть платонически, но люблю и вызываю любовь!), и за то, что убиваю любовь к нему.
Такая вот амбивалентность.
Видите, какой у меня иммунитет выработался?
Так что вряд ли Вы смутите мое душевное спокойствие, которого нет, но которое где-то рядом…
У меня всегда получалось дружить с мужчинами. Именно дружить.
Всегда, конечно, была в отношениях стадия гендерной пристрелки, но полом обладают все женщины, а остроумием и мозгами — нет. И умницы мужчины очень быстро начинали ценить во мне то, чего нет в других тетках.
Когда я нежилась в хрупком выздоровлении от своей любви запретной — примерно месяца полтора оно длится, — мы стали разговаривать с Вами.
И на меня вдруг снизошла банальная мысль: на свете есть очень достойные мужчины, и мне не нужно думать, что та моя любовь — это рок какой-то несчастный.
Это причудливое пересечение траекторий судеб, но оно не исключительное. Таких пересечений может быть много. Много разных любовей…
В той жуткой ломке я сохранила себя кое-как.
Сохранила близких от ран, и боли, и смятения.
Что осталось мне?
Все та же я.
Я есть у себя.
И рассказы. Самый первый — наивный и нервный — назывался „Чужой“. Они зажили своей жизнью — есть сеть, есть ниточки в новое, к новым людям, даже иногда случаются большие радости, как Вы.
Ну вот.
Повестнула Вам о себе.
Лика».
Чужой
Она влюбилась смертельно остро, неожиданно для себя, но если бы кто-нибудь из знакомых об этом узнал, вряд ли удивился бы.
Люди, знавшие их обоих, мысленно сопоставив ее с ним, немедленно чувствовали сходство и парность.
Ничего не менял тот факт, что оба уже принадлежали разным семейным пьесам намертво.
Ни он, ни она не мыслили разрыва сюжетной линии жизни, чтобы потом тачать лоскутное одеяло вторичного счастья вдвоем.
Надо было жить с этой раной в голове и стоном в горле.
Ей было бы легче, знай она, что он чувствует то же.
О да, он давал ей понять, что видит ее и выделяет из всех, что даже любит. Но это было неуловимо-двойственно, полудружески, словно она была пикантной мелочью в его энергичной жизни.
Она, конечно, могла без него жить.
Но совсем без него.
Так, чтобы не видеть и не знать его.
Внушить себе, что придумала его, приснила себе.
Переболеть и выздороветь, чтобы не текла кровь из головы.
Первые месяцы они просто дружили.
Она ходила по краю легко, как слепая. Он был для нее жителем Олимпа, которому внимала и восхищалась.
Чтила его возвышенно и отстраненно — апологетка и идиотка в одном лице.
И оказалась не готова к тому, что он так волнующе красив и так бесспорно мужественен.
Хотя, нет, это ни при чем — полюбила бы его, будь он толст, лыс и безобразен.
Приговорена была к этой любви, и приговор был приведен в исполнение…
Теперь этот абрис шероховатой щеки в полупрофиль ранил взгляд.
И голос его был как шероховатая небритая щека…
Всегда хотелось легонько провести пальцем по этой шершавой поверхности.
И при мысли об этом в голове перестукивались строки Сапфо:
