Именно поэтому мы и руки себе за спину сводили (когда я говорю „тактильные“, я имею в виду обычное касание — то есть даже коснуться руки мы не решались).
И практиковали „Божественную любовь“ к спутникам друг друга, и задыхалась я от того, что порой это казалось невыносимо пошлым…
Он дружит с моим мужем. И не смеет предать эту дружбу. Чертово благородство…
Спасибо, что вспомнили Бердяева. Это правда, что самое тяжелое и мучительное — не неразделенная любовь, как обыкновенно думают, а любовь, которую нельзя разделить.
Нельзя. Именно что нельзя. И точка
Свои тексты об этой любви я писала „по горячим следам“. Чтобы хоть куда-то сбыть…
Считается, что противоречие между жизнью и смертью можно преодолеть только духом.
Тогда противоречие между телом и телом можно преодолеть только любовью. В этом смысле Эрос и Танатос всегда вдвоем, не правда ли?
Лика».
«…Простите, Игорь, что не сразу отвечаю.
Знаете, мне кажется, что я исповедую верность не только ради мужа — человека, который ее достоин, но и ради себя.
Ради своего равновесия.
Поэтому это не бремя и не несвобода. Это режим существования, выбранный добровольно, исходя из некоего оптимума.
А может, эта нравственная установка еще просто не подвергалась настоящим искушениям…
А вот с мужем моим случилась однажды беда — случилась у него близость с одной бывшей пассией. Я бы и не знала никогда, да он сам решил рассказать обо всем спустя семь лет после самого „события“.
Я онемела. Одна мысль била наотмашь — я его не люблю, но при этом уже на ментальном уровне отсекаю возможность измены, а он любит меня до задыхания и при этом повелся на связь при случайной встрече. При том что в интиме у нас — полная свобода поиска и воплощения фантазий.
Года три я болела этим. Горевала отчаянно. Но мстить — не было запала совершенно.
Уйти хотелось. Но не от него. А вообще. Уйти — чтобы не было меня нигде…
А потом та женщина умерла. Ей было всего 35 лет. Рак женский какой-то.
У нее осталось две дочки, отец их бросил сразу же после смерти матери, заявил, что они неизвестно чьи дети, что вообще-то так и есть…
Я никогда не видела эту женщину. Когда-то давно она была Сережиной невестой и стала первой его женщиной. Потом он отменил помолвку, узнав, что она „гуляла“ со всеми парнями, пока он учился в институте в другом городе.
Спустя много лет они увиделись в гостях у общих друзей…
И вот она умерла. Девочек ее забрали к себе бабушка с дедушкой. А я чувствовала себя виноватой в ее смерти. Мне казалось, не горюй я так сильно — она бы жила…
Поэтому я упросила мужа передавать ее детям немножко денежек каждый месяц, что мы и делали через людей.
Когда та женщина умерла, исчезла и моя недоуменная боль…
Знаете, я была на ее могиле. Белые хризантемы подарила ей.
Когда-то в юности мне попались стихи, вкрапленные в повесть о подростках. Ни автора, ни названия повести не помню. Но стихи о цветах помню до сих пор. О хризантемах там было: „Хризантема, жизнь моя больная, скомканная белая струна…“. Такой была ее жизнь. Думаю, она обрела покой.
Вы спрашиваете о том мужчине, которого я полюбила.
Тут, видите ли, „доступ к телу“ исключался не только мной, но и им самим с самого начала.
Вся бедная история моей рваной любви втиснута в три рассказа, но такие вещи вряд ли лежат в круге Ваших литературных предпочтений.
А моя история замужества — документально-исповедальная — буквально запротоколирована в рассказе „Хрупкие пределы обитания“.
Прощаюсь на этом.
Лика».
«…Здравствуйте, Игорь.
Я не сплю обычно до трех-четырех утра.
Спасибо, что спрашиваете о том случае с изменой мужа…
Он был сильно пьян. А старая любовь порой так романтично напоминает о себе…
Я помню, каким он тогда приехал домой — совершенно разбитым. И очень долго был не в себе, все порываясь о чем-то поговорить. Позже признался, что боялся: я брошу его тут же. И не рассказать он не мог — мы все друг другу рассказывали. Если Вы читали „Медею“ Улицкой, там у Маши был такой брак. Они друг дружку чувствовали и понимали. Только у нас договора о взаимной сексуальной свободе не было. Мы сразу исключили это. Все другие тела — чужие, такая установка, да.
