– Нет.
– Да, ты устал, – снисходительно кивнул Крук. – Он скажет, что эти письма пропали именно потому, что не были напечатаны на машинке Росса.
– А на чьей же тогда?
– Ты ведь писатель, верно?
– В последнее время это оказалось новостью для массы людей.
– И у тебя, надо полагать, есть пишущая машинка?
Снова последовало молчание, пока я это переварил.
– Ты хочешь сказать, что я сам написал первые анонимные письма?
– А чем ты докажешь, что это не так?
– Я не должен это доказывать. Пусть они докажут, что это так.
– Они не смогут. Но как предположение – сойдет. А теперь мы подошли к…
– Виски, – подхватил я. – Значит, я сам его отравил и едва себя же не угробил?
– Закон не благоволит к тому, что делается наполовину. Вот если бы ты дошел до конца и от этой выпивки умер, к тебе отнеслись бы доброжелательней.
– А где я достал яд?
– Там же, где и Росс. Полиция не нашла никаких зацепок. Все по-прежнему: шесть у одного и полдюжины у другого.
– Так почему взяли меня? Монету подбрасывали?
– Ну-ну, приятель. Они не спортсмены, они юристы. Почему взяли тебя? Из-за дела Райта, конечно.
– Они что, считают, я его убил?
– Нет. Он сам их не интересует. Их интересует его наследство.
– Какое наследство?
– Дневник. Видишь ли, это просто, как нос у меня на физиономии, и должно быть ясно, как жизнь по эту сторону гроба. Страницы из дневника кто-то вырвал. В полиции, там порой не прочь пустить в дело логику, так что поинтересовались: зачем? Райт собирался покончить с собой. С чего это он сжег именно те страницы, где в дневнике говорилось о миссис Росс? Сжег в одном месте и без следа уничтожил в другом? Мы знаем, что он делал записи на сей счет, и где они, эти записи? Испарились? Как я уже говорил, юристы против совпадений ничего не имеют, но только если совпадений щепотка, soupçon[10], приперчить дело. Но ведь в нашем с тобой случае совпадений просто не счесть! Сам собой напрашивается вывод, что некто уничтожил эти страницы, потому что для него они представляли опасность. И чем ты докажешь, что они представляли опасность для юного Росса?
– Но так и было, – возразил я. – Там была запись о его тайном ночном визите!
– Без указания имени. Подозревай его хоть весь свет, доказать ничего нельзя. Ему требовалось затаиться, и все. Не говоря уж о том, что это явный перебор, предполагать, что в ту ночь вы оба болтались по дому Райта. Все, лимит совпадений исчерпан. Нельзя ожидать, что каждый раз тебе подадут блюдо, украшенное петрушкой.
– Но именно на это я и рассчитывал, – вскинулся я. – Я ведь рассказал ему про дневник!
– Зачем?
– В надежде, что он себя выдаст.
– Вот как раз об этом я и хотел тебя спросить. Зачем ты рванул в Лондон ему об этом рассказывать?
– Говорю же, я думал, он выдаст себя!
– А почему ты рассказал ему одно, а суду – другое?
– Я не понимаю тебя.
Крук склонился к самому моему лицу и положил мясистую ладонь мне на колено.
– Выслушай меня внимательно, Арнольд. Я не следователь. Я не судья. Я не воплощение правосудия. Я законник-чернорабочий, презренный тип, который за свою жизнь повидал куда больше мошенников, чем порядочных людей. И если я должен тебе помочь, то мне нужна вся – вся! – правда. Ты сказал юному Россу про полдвенадцатого…
– Я рассчитывал, что он проболтается, от удивления, скажет что-то вроде: «Нет, он напутал, я был там в половине одиннадцатого». Тогда миссис Росс была бы спасена.
– Но он этого не сказал?
– Тогда нет.
– А когда сказал?
– Когда явился ко мне в тот вечер после дознания.
– Явился сказать, что был там?
– Явился спросить, почему я обманул его про полдвенадцатого.
– И почему ты это сделал?
– Я тебе уже объяснил.
Крук помотал своей массивной головой:
– Нет, старина, так дело не пойдет.
– Что ты хочешь сказать?
– Форбс предложит суду объяснение получше, чем это.
– Какое именно?
– Он скажет, что страницы были вырваны из дневника или уничтожены потому, что в настоящей записи говорилось про полдвенадцатого. И он пойдет дальше. Он скажет, что, по всей очевидности, уничтожил их человек, который в день смерти Эдварда Росса в одиннадцать сорок пять вышел из «Лавров». И еще скажет, почему так случилось.
