— По приглашению. Говорят, прямо на Белорусском вокзале приглашения продают. Или у посольства с кем-нибудь познакомиться, чтобы он приглашение сделал. Ну, потом в ОВИР. Потом билеты на поезд, и вперед с песнями.
— А как же таможня?
— А вот это вопрос сложный. Это надо подумать. Ты что, уже решилась? Окончательно?
Лера задумчиво покачала головой. Павел Александрович встал из-за стола.
— Давай так. В течение недели решишь. Да — да. Нет — нет. А я этот вопрос обмозгую. Не возьмемся — так хоть пофантазируем, все веселее, — и вышел из кухни.
Лера начала убирать со стола, мыть посуду, а в голове, как железнодорожные колеса, стучала мысль: браться? Не браться? В стране наступило какое-то смутное время. Не знаешь, кто прав, кто виноват. Ведь всю жизнь она была нищей. Может быть, у нее больше уже не появится такого шанса. Вот повернулась фортуна лицом, а ты с ней и не поздоровалась. Ведь может обидеться. Ну, ладно. Утро вечера мудренее.
Лера сняла со стула спящего Игорька и пошла в свою комнату. Сын проснулся. Она поиграла немного с ребенком, покормила его, уложила спать и легла сама.
Ей снились тревожные сны. Она от кого-то бежала. Ноги дергались, как у спящей собаки. И если бы кто увидел это, не смог бы сдержать улыбку. Но ее в этот час не видел никто. Никому она с Игоряшей была не нужна, кроме, пожалуй, совсем чужих людей, ставших родными, — соседей.
Утром на кухне Лера встретилась с испытующим взглядом Павла Александровича. Поздоровалась, но ничего не сказала, ни о чем не спросила. Целый день они играли в молчанку, даже тетя Вера, заметив это, удивилась:
— Никак, поссорились?
— Да нет, — ответила Лера, помешивая овсяную кашу на плите.
— Он, наверное, тебя совсем заговорил, вот мысли тебя и мучают.
— Почти угадали. У вас, тетя Вер, глаз-алмаз. Мысли, мысли меня мучают. Стою на распутье, как в сказке. Направо пойдешь, налево пойдешь… Куда идти? Тетя Вер, а вам хотелось бы иметь много денег? Да и вообще, жить по-другому?
— Как это, по-другому? Я, кроме своей жизни, другой просто и не знаю. Моя жизнь что детская рубашка. Короткая и сзади обосрана. Может, и хотела бы, да что о журавле в небе мечтать. Синица, да моя, — ответила рабочая лошадка тетя Вера, намывая кафельную стену за газовой плитой. — Ты вместо мечтаний своих пошла бы да ребеночка выгуляла.
— Вы, как всегда, правы, — кивнула Лера и стала одевать сына.
* * *
Заботы о ребенке заполняли все ее время. Игорек рос внимательным, вдумчивым. Ладным и пресимпатичным. Лера не могла на него налюбоваться. Укладывая спать, шептала ласковые слова, гладила подушечками пальцев персиковую щечку:
— Кровинушка ты моя. Надежда моя и опора. Свет ты мой в окошке. Да что бы я без тебя делала…
Может, Паншину спасибо надо сказать, а не клясть его разными гадкими словами. Вот сидела бы я себе на работе, пропускала бы жизнь между пальцами. И ни счастья тебе, ни радости. А тут каждую секунду ведь улыбаешься. Спасибо тебе, гад ползучий, Паншин! И ведь за два года ни разу не зашел, не поинтересовался. Как они там, мол, живут? Не надо ли им чего? Пустое сердце бьется ровно, в руке не дрогнул пистолет. Это про него… Что же делать? Браться за эту авантюру или нет? А что я теряю, собственно говоря? Поймают? Посадят? С маленьким ребенком много не дадут. Надо, кстати, у Павла Александровича спросить, что в худшем случае будет. А и правда, не выйти ли за Лукашина замуж: комната не пропадет, Игоря они с тетей Верой вырастят. Ну, сколько мне могут дать? Три года? Пять? Все равно я к Игорю вернусь, воспитать успею. А если не браться? Так и буду прозябать. Через полгода Игоря в сад и снова на работу, на оклад в сто рублей, ну, плюс пособие от государства как матери-одиночке. Все равно гроши. А книги? Книги вон какие дорогие стали! Какие роскошные детские издания, а я хожу, локти кусаю. Ничего купить не могу. Лиса и виноград называется. Сама в обносках хожу, а Игорек как последний ребенок в многодетной семье. Дальше-то что будет? Только хуже. Надо решаться. Под лежачий камень вода не течет. Никто мне на блюдечке с голубой каемочкой ничего не принесет…
