— Но на руках пальцы есть, — продолжал Ветер. — И уж один палец ты как-нибудь да согнёшь. Особенно если знаешь, что он его сломал накануне. Чтобы врага погубить, бóльшего обычно не надо… А ещё ты подпоил в харчевне оруженосца и выведал, где у господина дырка в доспехе. Постиг, дикомыт?
Тропа шла вниз, Сквара пяткой придерживал санки, норовившие наскочить ему на ноги.
— Ты — тайный воин Мораны, — негромко говорил Ветер. — Сшибки за достой больше не про тебя. Тебе думать лишь о чести Царицы. Ей же слава, когда мы умом бьёмся, не оружием. Было дело…
Скваре нравились байки учителя. С ними холостые назидания становились ощутимыми, наполнялись плотью и смыслом. Он хотел оглянуться, но зря сделал это. Рёбра под лузаном свело так, что Опёнок не кончил движения.
— Я тогда молодой был, — рассказывал Ветер. — Только Чёрную Пятерь обживал после Беды. Притаился коробейником, бегу себе по дороге… кому гребешок продам, кому наручень стеклянный девку порадовать, а больше вести нёс, конечно, люди тогда до свежей вести жадные были. Пустили меня в один двор на ночлег… — И неожиданно спросил: — У вас в Правобережье снохачи ведутся?
Сквара ответил стыдливо, неохотно:
— У нас таких, как прознáют, с большины гонят и на вече не слушают. Не их это дело, советы добрым людям давать.
Собрался было добавить: «А ещё на купилище со знáтым снохачом не всякий торгует», но дыхания не хватило.
Ветер кивнул:
— Тот свёкор ох лют был до невестки. Сам сед, а она… едва кукол оставила. Слышу — плачет в морозном амбаре, думаю, кто из шалости запер, чуть тёплая мне на руки выпала… а в дом не идёт. — Котляр помолчал, кашлянул, пояснил: — Неуступная, значит. А мужу — одиннадцать годков, на то батюшка и женил. Стал я смекать…
Тут уж Сквара забыл про боль, оглянулся, подсказал:
— Как сквернавца на русь вывести?
— В тех местах выводи не выводи, — махнул рукой Ветер. — Всё равно на молодёнку и свалят. Я к другому… Орудье мне твердит: не твоя печаль, тебе ради Владычицы дальше идти. Душа плачет: любодеям Правосудная ещё отпустит вину, а вот сильничать не велела. Ты, дикомыт, что стал делать бы?
— Я бы… — горячо взялся Сквара.
Однако замолчал, не продолжив. Ноги переломать большаку? Так с тем уйдёшь, а невестку снова обвиноватят. Да ещё работника не станет в избе. С собой взять бездольную то ли бабоньку, то ли девчушку? В прежний дом родительский отвести, где семьяне только порадовались — одна с хлеба долой?..
Ветер подождал, пока ученик с натугой одолеет изволок.
— Я там денёк лишнего задержался, — сказал он затем. — Домовладыка этот похаживал ко вдовушке-гулёнушке за лесок, пивка испить. И всякий раз подспудно боялся, что заблудится во хмелю, назад не воротится. Чего только не вызнаешь, если с людьми умеючи толковать.
Сквара представил дремучую чащу, а в ней коварный кипун, истончивший лёд на болоте. Лютый мороз и пьяного непотребника, храпящего у края поляны. А из темноты — огоньки хищных глаз!
Ветер усмехнулся в бороду:
— Потом я дальше побежал, а у большака самый худший страх взял да вдруг сбылся. Лешего не почтил, другое ли, почём теперь знать… Всю ночь в трёх соснах путался, по собственной лыжни́це выйти не мог… Тогда только спасся, когда вслух себя обрёк от невестки отлезть. Лишь после этого батюшка Вольный из лесу домой выпустил.
Сквара даже остановился, лицо так и горело.
— И… как она теперь? Молодёнушка?
Ветер пожал плечами:
— Теперь уж не молодёнушка, а баба матёрая. Я краем уха слышал потом, свекровка её в заднюю избу отселила, радёшенька, что на старого управа нашлась. Живёт с тех пор, вроде бы и дети пошли… Что умом объял, дикомыт?
Сквара знай сопел, вкладываясь в упряжь. Мысли трудно возвращались из тридевятого царства, где тайные воины Мораны творили на земле справедливость. Творили просто потому, что волчий зуб и лисий хвост имели для этого. А он, глупый, ничегошеньки покамест не приобрёл. Только это было и ясно.
