Почти до самой спальной хоромины они шли молча. У двери Сквара тихо сказал:
— Листки. У Ивеня под ногами…
— Листки, — потерянно вздохнул Ознобиша. И вдруг просиял: — Я без тебя в книжнице знаешь что нашёл?
— Закон, — напряжённо хмурясь, перебил Сквара. — Ну тот… помнишь?
Плотная страница, замусоленная пальцами учеников. Ребята засыпали с тоски, мечтая скорее дорваться до самострелов. Осоловелый взгляд Воробыша, резкий шлепок затрещины, дерзкий голос Пороши: «Господин стень, на что нам их Правда? Я думал, у нас закон всего один — воля Владычицы…»
— Если кто уворует и будет изобличён, пусть, идя на кобылу, несёт поличное… сиречь уворованное…
— Или изображение оного, — привычно подхватил Ознобиша. Запнулся, даже остановился. — Погоди, ты хочешь сказать… Ивень… жреческую книгу украл? Испортил?..
А сам мотал головой, не в силах представить, чтобы Ивень, которого он помнил добрым и честным, воровато озирался, дёргая листы с красивыми андархскими письменами и тонко выведенными рисунками. Он бы даже ту блудную грамотку на место вложил. Да чего ради красть-то её?.. И почему котляры предпочли догубить страницы, вместо того чтобы вшить их обратно?..
— Ничего я не хочу, — буркнул Сквара. Подтолкнул сироту, чтобы шёл дальше. — Я только… ну… те листки, они ведь не просто так были?
Ознобиша снова остановился, заморгал, начал икать:
— А я думал… Ве… тер… их… для костра…
— Пошли, — перебил Сквара.
Ухватил его за руку, крепко, так что плетежок вдавился узлами в кожу. Потащил за собой.
Дел у женщины вечно невпроворот. Даже если это совсем юная женщина. Едва выучившись держать в руках веретено, она прядёт нитки, точёт ткани и пояса: готовит приданое. Потом её сватают, расплетают волосы надвое, навсегда прячут их под сороку… и сразу настают новые хлопоты. Угождай, молодёнка, батюшке свёкру, государыне свекровушке, мужниным братьям и сёстрам. Всем кланяйся, да пониже. Готовь, прибирайся, чеши собак, корми прудовую рыбу. А если ещё и муж не больно ласковый попадётся…
— О чём слёзы, хорошавочка?
Голос прозвучал так внезапно, что Маганка сперва обернулась, а покрасневшие глаза прятать сообразила уже потом. В двух шагах позади, у забора, привалившись плечом и сложив на груди руки, стоял моранич.
Молодая женщина выронила бурачок с кормом, бухнулась на колени, ткнулась лбом в мшистую землю:
— Прости, милостивец…
Широкие ладони сомкнулись на плечах так, что затрепетала душа. Без усилия подняли, усадили на бревно. Моранич сел рядом. Она только видела скоблёный подбородок и губы, улыбающиеся из-под светлых усов, а выше взгляд вскинуть не смела.
— Что прощать? — спросил он весело. — Глазки, говорю, наплаканы отчего?
Она была нежная и вправду пригожая. Станет ещё пригожей, когда слезливую красноту заменит жаркий румянец, а ресницы вспорхнут счастливыми крыльями. Лихарь негромко спросил:
— А за твою обиду, красавица, никого не надобно поучить? Мужа там, батюшку свёкра? Может, с государыней свекровушкой любезно потолковать?..
Маганка испугалась:
— Что ты, милостивец… что ты…
И чуть заново в ноги ему не повалилась.
Лихарь её удержал. Сладко и жутко было чувствовать эти неодолимые руки и понимать: уж как пожелает он, так дело и станется.
— Ну, значит, всё хорошо у тебя, — легко согласился он.
Выпустил молодёнкины плечи. Потом вдруг наклонился, вновь обнял и крепко поцеловал прямо в уста. Поднялся, ушёл прочь, ни разу не оглянувшись.
Маганка осталась сидеть с ещё не просохшими следами слёз на щеках, только губы полыхали угольями. Ни о чём не успев задуматься, она уже знала, что мужу о встрече с Лихарем не расскажет.
— Ну как? — окликнул Лыкаш. Он стоял на четвереньках в снегу, заглядывая вниз. — Нашёл что-кось?
— Чтобочку нашёл, — отозвался раздражённый голос из ямы. — А рядом чтонибудка лежит. Отпрянь, Воробыш, и так темно!
— Ну тебя совсем, — обиделся Лыкаш.
Отошёл в сторону, взял топорик, стал обтёсывать палку.
Сквара вылез из ямы. Высота стен порядком превосходила его рост, приходилось вырубать приступочки в плотном снегу. Яма-напытóк была уже третья. И опять даром. На старый залив понемногу падали сумерки, скоро возвращаться. Сквара вымотался и промок, а награда за труды всё не объявлялась. По надсаде была и досада.
