Лихарь понурился, ушёл следом за ним.
В пыльном каменном переходе было холодно, темновато и тихо. Мальчишки редко здесь бывали, а в такую рань — подавно. Сквара вдруг остановился:
— Что покажу!..
Завернул правый рукав кожушка, потом рубашки. Локотница была замотана тряпкой. Ознобиша заметил рукоять боевого ножа, торчащую из-под шерстяной полосы. С испугу он успел вообразить клинок в ране, но тут же понял, что нож был просто привязан.
— Ух ты!.. — вырвалось у сироты. Он так удивился, что только и придумал спросить: — На правой-то почему?..
— Потому, — со знанием дела объяснил Сквара, — что искать будут на левой.
Вытащил нож, рукоятью протянул Ознобише.
Тот с уважением взвесил оружие на ладони. Нож был правский. Длинный, тяжёлый, очень острый и страшный. Совсем не как те домашние ножики, которыми они когда-то стружили рыбу, ладили упряжь собакам, резали дерево. Этот ковался для человеческой крови, в нём чувствовалась сила, грозная и недобрая.
— Где взял? — тихо спросил Ознобиша.
Пояса им вернули давным-давно, однако пустыми.
— Учитель дал, — сказал Сквара.
Ознобиша, что называется, встал в пень. Он-то был навскидку уверен, что нож Сквара нашёл. Ну не украл же, действительно.
Но чтобы Ветер…
— Как дал? Почему?..
Сквара пожал плечами:
— Я тебе знаю? Вошёл, в доску бросил и обратно не взял.
Костяную рукоять покрывала резьба. На первый взгляд — листья и цветы, просто чтобы не скользила рука. Если всмотреться, в травяных завитках угадывались додревние андархские знаки, бытовавшие ещё прежде письма.
— «Волчий зуб и лисий хвост во имя Царицы», — разобрал Ознобиша. Помолчал, отдал нож, зачем-то вытер руку о штаны. — Учитель, значит…
Сквара нахмурился, почесал рубчик в левой брови:
— А что? Учитель и есть.
Ознобиша покраснел, остановился, хотел спорить… шорох и бормотание, раздавшиеся впереди, заставили обоих повернуть головы.
Из-за угла пролились неяркие отсветы, послышался старческий кашель. Мальчишки переглянулись. Им не было никакой нужды бояться приспешника, согбенного и седого. Иные из новых ложек никого, кроме своих же наставников, давно не боялись… Встречаться с Опурой не хотелось всё равно. Ознобиша даже оглянулся, прикидывая, как бы потихоньку исчезнуть, но сзади был только выход на стену и межеумок на прясле, который поймёт, в чём дело, и обязательно посмеётся.
Старик вышел из-за угла. Он держал в руках глиняную лампу, заправленную самым дешёвым маслом и оттого нещадно коптившую. Бесцветный взгляд подслеповато скользнул по двоим мальчишкам, замершим у стены. Сквара уже было понадеялся, что Опура, по обыкновению погружённый во что-то очень далёкое, вовсе их не заметит… Не свезло. Дед вдруг ахнул, попятился прочь. Огонёк метнулся на фитиле, испустил облачко сажи и едва не погас, а по стариковской штанине, оправдывая прозвище, начало расползаться пятно.
— Маленький Ивень!.. — Приспешник засеменил к Ознобише, но не дошёл: качнулся к стене, схватился за сердце. Клочковатая борода затряслась. — Вот счастье-то, наш маленький Ивень вернулся…
Не зная, куда деваться, Ознобиша беспомощно покосился на Сквару. Дикомыт с пристальным вниманием смотрел на старика, ожидая, что тот скажет ещё.
— Маленький Ивень, — отдышавшись, чуть спокойнее прошамкал Опура. — Я знал, молодой Ветер во всём разберётся и отпустит тебя. Он умный, Ветер… я всегда говорил… Такой добрый мальчик не мог натворить ничего скверного…
Настал черёд Ознобиши явить крепость рассудка.
— Дедушка, — люто кляня себя за то, что не разведал иного рекла старика, кроме презрительной клички, сказал сирота. — Что же я натворил? Что про меня говорили?
Дряхлый слуга бережно поправил пальцами фитилёк. Лампа принялась коптить ещё больше. Опура поднял на Ознобишу пустые глаза.
— Я знал, — повторил он. Мелко закивал головой, двинулся дальше, вовсе перестав обращать внимание на мальчишек. — То-то ты так удивлялся, когда тебя уводили…
Ознобиша даже шагнул следом, но сразу остановился. Душа надрывалась тотчас выпытать у старика, почему недоумевал брат. А ничего не поделаешь: жди теперь, пока неведомые ветра вновь прибьют утлую память старца к нужному берегу.
