Вечером он уже привычно наладился в дровник.
— Ишь выдумал! — рассвирепела старуха. — В сенцы полезай, кому говорю!
Он как есть поклонился порогу. Вошёл, устроил в уголке тощий заплечный мешок, стал оглядываться. Соображал, к чему ещё приложить руки. Шерёшка затворила дверь, оставив его в темноте. Сквара сел, расправил под головой куколь, мало не засмеялся. Никак смутить его захотела, покинув в тёмных сенях?.. После его-то невишных странствий по крепостным вертепам?.. Рука сама собой нашарила на груди кармашек, но играть Сквара не стал, убоялся побеспокоить старуху. С неё станется, выгонит обратно в дровник либо вовсе за забор да заречёт возвращаться…
Ему начало что-то сниться, когда в доме со стуком упала деревянная миска. Потом избяная дверь громко и обиженно заскрипела. Когда она стукнула о косяк, Сквара уже стоял, щурясь на свет. Шерёшка вышла простоволосая, лучина за спиной превращала её в растрёпанную кикимору.
— А свистульку свою в дёрн на крыше зарыл или приколотил куда? — спросила она так, будто Сквара у неё последнюю утку стащил и хотел втихаря сожрать, но попался.
Он начал было оправдываться:
— Не, я…
Бабка замотала головой:
— Лезь в избу, неслушь!
Сквара благодарно поклонился, шагнул через высокий порог.
Он, в общем, догадывался, что увидит, но оторопел всё равно. Шерёшка жила в таком позорном сиротстве, что, по мнению правобережника, всей деревне впору было кануть сквозь землю. Щели в стенах, пробитые где мхом, где ветошью, где очёсками собачьей кужёнки. На закопчённых стропилах — длинные махры слипшейся сажи, похожие на тенёта в Инберновых погребах: знак, что печка никуда не годится. Полати с драными одеялами… Пол, сберёгший клочья берёсты лишь по углам, куда не сворачивала каждодневная старухина тропка… Только из одного кута мучительно вкусно тянуло мёдом, маслом, сладкими пряностями, но в ту сторону Сквара боялся даже коситься.
— Бабушка, — сдавленно выговорил он. — А соседи что ж?.. Мужики?..
Шерёшкины глаза, светло-карие, как у многих андархов, угрожающе потемнели.
— Зги не приму от стервоядцев!
Сквара не решился спросить почему, просто молча смотрел, как разгоралось чёрное и опасное пламя.
— Они грабили крепость, а нас бросили умирать! — продолжала старуха. — Они не пришли спасти нас, хотя наверняка слышали крики!.. Если бы к нам сунулись волки, я даже им дитя отдала бы…
Шерёшкин взгляд был словно проклятие.
Вот когда скопом навалились холод и мрак пройденных подземелий! Сквара вспомнил развалины, перегородившие подход к Мытной башне. Вырванные, а то и сломанные кабаны величиной в половину избы. Целые стены кладки, сбитые с оснований, кренящиеся грозно и тяжеловесно…
Годы притупили некогда когтистые сколы, каждое прошедшее лето добавило по слою зелёного мха. Пройдёт ещё время, мох станет землёй, поди догадайся, как много всего скрылось под мягким круглым горбом… Сколько в нём угасло надежд, боли, радостных ожиданий, драгоценных светочей памяти… Кто сможет представить, как рушились палаты, ещё вчера сулившие надёжный уют, как дружеские стены вдруг превращались в каменные челюсти, крушившие беззащитную плоть… И люди кричали в этих челюстях. Звали на помощь…
А другие люди пробегали мимо, не слушая криков и даже детского плача. Тащили в мешках расхватанное добро. Спешили нахапать побольше, пока всё не рухнуло окончательно.
Сквара был готов сделать что угодно, лишь бы Шерёшка не смотрела так, словно он был одним из похищников. Он не смел раскрыть рта, только мял пальцами гайтанчик кармашка, не зная, вынуть или оставить.
Шерёшка устало вздохнула, опустилась на лавку, вдруг спросила его:
— Сам откуда взялся, чудо смешное?
Сквара, пребывавший мыслями во днях Беды, даже моргнул:
— С Конового Вена я, бабушка. Здешние нас дикомытами прозывают.
Она удивилась:
— Что, теперь и оттуда кровью брать стали?..
— Не, — сказал Сквара. — Мы с атей на левый берег в гости пришли. Меня сильно забрали.
Раньше он произносил это, гордясь и скорбя о своей поруганной вольности. Ныне — смущаясь, вынужденно вспоминая деяние учителя, которое старался приводить себе на память пореже.
