Сквара поклонился:
— Изба твоя, бабушка, и воля твоя.
На сей раз она чуть помедлила, прежде чем спрятаться.
— Топоришко у тебя неплохой…
Он с надеждой поднялся на ноги:
— Если что направить или отбить надо, госпожа…
Шерёшка словно испугалась собственного мягкосердечия. Исчезла внутри… вскоре вновь появилась. Вывалила на крылечко ржавый топор и два больших косаря. Сквара, улыбаясь, обмакнул в воду точило…
На ночь он устроился в том же дровнике, выбрав угол посуше. От рубашки пахло пóтом и дымом, уютно, совсем по-домашнему. Было скучно без Ознобиши. Сквара начал подбирать слова, мысленно пересказывая братейке прожитый день, но скоро сбился. Достал из нагрудного кармашка кугиклы. Высвистал протяжную погудку к преданию о храбром Нарагоне. Передохнул, стал искать голосницу к песне из «Умилки Владычицы». Он уже который день трудился над ней, но напев не спешил даваться ему. Всё не выходил таким, как хотелось. А хотелось — чтобы голос летел и смеялся, выплетая лёгкий узор, чтобы плескали крыльями рукава да на ногах порывались вспыхнуть подмётки…
Дровник мостился под свесом кровли, примыкая к избе. Сквара вдруг отнял кугиклы, стал слушать. Показалось, будто за бревенчатой стеной кто-то плакал. Не бабка же, в самом деле?.. Может, домовой какое худо предчувствовал?..
Утром Шерёшка долго не показывалась. Сквара подождал, подождал… Напустил на себя вид понаглее, отправился из дома в дом — побираться ради Владычицы.
Под небом святым не без добрых людей.
Подайте пластов, подарите гвоздей!
Простой деревяшки прошу у дверей,
Чтоб к вам Справедливая стала добрей…
А глаза и нахальная улыбочка говорили другое: «Я моранич. Мне — воля!»
На него смотрели, как на скорбного разумом, пытались кормить. Узнав, для чего требовалось подаяние, кривились, точно от кислого. Отказать, однако, не смели. Сквара стаскивал добытое к старухиному дому, шёл снова. Наконец застучал топором, сшибая полуистлевший настил.
Шерёшка высунулась к полудню. Может, вовсе носа не показала бы, но уж очень весёлый разговор шёл прямо под дверью. Звенел топор, свежее дерево в ответ покряхтывало и пищало. Принимало нужный облик, заново сплачивалось. Упорный молодчик ещё и напевал себе под нос, временами смеялся…
Старуха вышла на почти дотёсанное крыльцо, потопталась. Умело пригнанные доски даже не скрипнули.
— Можешь ли гораздо, бабушка, — поклонился молодчик.
Снова в рубашонке да на стылом ветру… как есть неслушь. Тощóй, тела не нагулял… только руки да голос — у взрослого мужика вперёд выпросил. И уж крылечко уладил…
— В душу вьёшься? — зло спросила старуха. — А сам в печку глядишь? Ступай, отколе пришёл!
Дверь бухнула.
— Бабушка! — уже вслед окликнул молодчик. — Я потом на крышу полезу… чтобы не в напужку тебе…
На третий день Шерёшка вынесла ему миску варёного ситовника. Помедлила, осталась смотреть, как он сновал по крыше туда-сюда, перестилая берёсту. Надо же было, действительно, показать ему, где течет.
— Сядь! — велела она, когда парень спрыгнул наземь пополнить работный припас.
Он послушно сел, только рука нетерпеливо разглаживала на колене берестяной лист в изнаночных письменах жуковин.
— Под кем ходишь? — строго спросила Шерёшка. — Под Лихарем?
Она убирала волосы по андархскому вдовьему обыкновению: пускала седые пряди на спину и плечи, лишь голову повязывая платком.
Он гордо ответил:
— Мне господин Ветер учитель.
Бабка прищурилась:
— Когда красть печенье приходил Лихарь, он пытался разобрать крышу примерно там, где ты латаешь сейчас. — И похвасталась: — Я ему глаз чуть не выткнула чапельником, с тем и убрался.
Подвижные брови парня вдруг собрались к переносице.
— Ты, бабушка, к нам как придёшь, учитель тебя в свои покои ведёт… Что ж он не прислал избёнку поправить, пока зимней бурей не раскатало?
Шерёшка снова озлилась:
— Рот бесстыжий прикрой! Довольно того, что он жизнь мою никчёмную сохранил!
И замахнулась на бесчинника клюкой. Взялся, мол, дело делать, вставай и радей, а то, вишь, расселся! Он не стал уворачиваться, не отскочил, даже локтем не заслонился, только прижмурил глаза. В левой брови у него сидел рубчик, отчего та казалась надломленной. Бабкина рука замедлила движение… остановилась… утвердила костыль между колен. Охаверник фыркнул, вскочил и был таков — взмыл на крышу, снова застучал топором.
