Заводить им драку было не из-за чего, да и не для чего, а это в природе служит достаточной причиной оставить друг друга в покое.
Район обитания нашей тигрицы удовлетворял ее всем, но присутствие неприятного соседа портило иногда все настроение.
Они встречались редко, но постоянная «насторожливость» утомляла и раздражала.
Тигрица знала, что нелюбимый сосед, несмотря на свое вегетарианство, не прочь покушать и свежинки, но всему этому предпочитает падаль, для чего даже свежую дичину оставляет полежать, чтобы она испортилась.
Вот эта гастрономия медведя, да еще плюс к этому его неряшливость: идет, а за ним тянется цепочкой мокрый след — заставляло чистоплотную тигрицу так брезгливо относиться к нему.
Медведь был старый, угрюмый, жил отшельником и не позволял, видимо, вторгаться другим медведям в его район.
Это последнее обстоятельство избавило тигрицу от знакомства с другими медведями, из которых не все были такими «галантными» что удовлетворялись бы лишь безобидным ворчанием.
Дело в том, что многие крупные медведи не боятся даже отнимать у тигра его добычу, а некоторые из них возвели это как бы в промысел — следить за охотой тигра исключительно для данной цели.
И тигры, к удивлению, почти всегда уступают этому грубому нахалу. Вероятно чувствуют его непомерную силу и не желают поэтому ставить на карту из-за пустяков свое здоровье, а, может-быть, даже и жизнь.
Наш медведь был или более миролюбив, или у него имелись на то другие причины, но он никогда не обижал знакомую нам тигрицу.
А она по незнанию, конечно, не ценила этого.
Да, медведь этот был очень стар и грузен, так что уже давно не мог влезать на зимнюю спячку в дупло старой липы или какой-нибудь перестойной осины. Для этого он облюбовал себе берлогу в неприступных скалах, в одной из многочисленных пещер, где ежегодно и зимовал.
Немалый переполох производил он среди живущих на этих скалах горалов, когда его косматая фигура появлялась среди серых скал, одетых, как плющем, диким виноградом, кустами «кишмиша» и др. растениями, и где в глубоких каньонах стояли огромные деревья, достигая своими вершинами лишь подножья этих каменных великанов.
Не довольны были и барсы, обитатели этих скал, — но, в конце концов, всем приходилось мириться с этим гостем, тем более, что он ничьего разрешения и не спрашивал.
На барсов медведь не обращал никакого внимания.
При встрече же тигрицы с барсом, последний трусливо убегал от нее или же залезал на дерево и жалобно мяукал оттуда, а тигрица, не обращая на него внимания, немедленно исследовала это место, чтобы удостовериться, не кушал ли что-нибудь здесь барс, и нельзя ли этим воспользоваться на правах сильного.
Так, или почти так, уживались между собою животные этой первобытной тайги.
Человека наша тигрица еще не знала.
Но вековой опыт всей тигровой породы, как сумма выводов, передавался из поколения в поколение и воспринимался как подсознательная функция, так что каждый зверь при всякой встрече с незнакомым явлением как бы бессознательно ориентируется — что и как ему нужно делать.
Вообще же все звери относятся к человеку с большой осторожностью, в особенности при первой встрече. Причиной этому может быть новизна впечатления, а отсюда и понятная осторожность, а, может-быть, другой причиной этого служит «стоячее» положение человека, что придает ему более внушительную фигуру, чем на самом деле.
Однажды тигрица услышала незнакомый ей звук: это был ружейный выстрел, принесшийся издалека.
Мало ли шуму в тайге наслышалась она, в особенности, когда в бурю ломаются деревья, и в этом треске тонут все звуки. Достаточно она знакома и с небесными залпами разгулявшейся в тайге грозы, но этот слабый, едва уловимый звук, как вылетевшая из бутылки некрепкая пробка, она сразу отличила.
Некоторое время она была в нерешимости: итти туда или нет?
Наконец, глухо ворча, пошла в противоположную сторону.
Другой случай был таков.
Она сидела на залавке каменного карниза серой скалы и жмурилась от весеннего солнца, глядя на узкий каньон, где еще стояли предутренние сумерки.
В таком положении застал ее наш рассказ.
