Ночь выдалась темная. Движемся тихо. Только изредка пофыркивают лошади да на крутых поворотах поскрипывает линейка Евгения.
Часов около двух ночи позади нас неожиданно раздается знакомое причмокивание — сначала отрывистое и резкое, потом протяжное и длинное. Это кто-то из своих подошел к нашей колонне. Его окликнули — он ответил. Потом приглушенные голоса, торопливые шаги, и передо мной вырос Геня.
— Отец, ты не имеешь права не брать меня! Мы заключили с Женей договор ходить на все серьезные операции вместе. Я приехал сюда не шкуру свою спасать!..
Что я могу ему ответить? Правда, он явился без рюкзака, в грязном белье, в грязной верхней одежде — так у нас не полагается выходить на операции, — но он смотрит на меня умоляющим взглядом, у него за спиной материнский карабин, и он действительно приехал сюда не шкуру свою спасать.
— Хорошо, Геня, пойдешь с нами.
В Крепостной Ветлугин спешно заканчивает изготовление ящиков для автомобильных мин. Эти мины — тоже новость в пашей, да и вообще в партизанской практике. Они устроены так же, как и паровозные мины: они взорвут тяжелый грузовик, но над ними спокойно проедет крестьянская телега. И, что особенно важно, никакой фашистский миноискатель не обнаружит нашей мины: в ней только дерево, тол и ни грамма металла.
Вечером начинается перегрузка: все, что лежит на подводах — семидневный запас продуктов, патроны, гранаты, мины, — распределено по рюкзакам. На каждого приходится добрых тридцать килограммов.
Ночью опять отправляемся в путь. Небо покрыто низкими рваными тучами. То и дело срывается дождь. Он сечет опавший лист, камни, хлещет о стволы деревьев.
Закутанные в плащи, мы кажемся друг другу таинственными, фантастическими существами. Идем цепочкой; каждый держится за рюкзак переднего.
Мы идем медленно, осторожно, беззвучно. Дороги переходим, шагая в один след, задом наперед, чтобы сбить с толку тех, кто завтра утром обнаружит отпечатки наших подошв. Вдоль железнодорожного полотна пробираемся через густой кустарник; немецкие караулы у мостов время от времени освещают степь яркими ракетами.
Через каждые пять-шесть километров привал: снимаем рюкзаки, кладем на них отекшие ноги и лежим десять минут. И снова в путь — сквозь густой колючий кустарник, по холмам и оврагам, в дождь, грязь, ветер, с тяжелыми мешками за спиной, с карабинами, автоматами, патронами, противотанковыми гранатами.
Всегда внимательный ко мне, Геня на этот раз особенно заботлив: на привалах подает рюкзак, поправляет лямки, помогает взбираться на крутые склоны.
Под утро подходим к хутору Коваленков.
Всем достается порядком, особенно Евгению: у него все еще высокая температура. Тяжело и Янукевичу — Виктора Ивановича мучает кашель, а кашлять в походе нельзя, и он изжевал весь рукав своей телогрейки.
Назавтра объявлена дневка. Спать, спать, спать!
Но выспаться нам так и не удается.
Выставив дозоры, ложимся в густом кустарнике. Спать холодно, и, по команде Евгения, мы сбиваемся в общую кучу, накрываемся маскировочными бязевыми халатами и согреваем друг друга. По обе стороны от меня лежат мои сыновья…
Спим спокойно. Только часовые, сменяясь, отползают в дозоры да Евгений проверяет караулы и наблюдателей.
Светает. Щебечут птицы. Трещат, заливаясь, кузнечики в траве. Туман еще закрывает горы сизым занавесом, но выше, под синим небом, сверкает в лучах невидимого солнца ледяная вершина.
Неожиданно рядом раздается длинная автоматная очередь.
Ей отвечает вторая, третья.
Тревога!
Недвижно лежим в кустах, приготовившись к бою. Разведка доносит: это немцы, выйдя из хутора, бессмысленно бьют по сторонам.
Весь день лежим в кустах.
Спускаются сумерки. Вволю напившись воды из соседней речушки и набрав полные фляги, выходим цепочкой: опасно долго засиживаться на одном месте.
Чтобы запутать следы и обмануть немецких собак-ищеек, пересекаем густые заросли колючего терна, несколько раз переходим вброд реку Убинку и до рассвета прячемся в маленьком леске. Он редок — немцы вырубили в нем кусты, — но в этом, быть может, наше спасение: фашисты, прочистив как следует рощу, едва ли заглянут сюда.
