Знойный день. В воздухе тишь такая, что занавеси на окнах терема не шелохнутся. Чья-то рука приподняла одну из них, в окне показалось миловидное, румяное с плутоватыми, темными глазками. Солнце бьет в глаза, белая ручка заслонила их от солнца.
Что видно из окна терема? Широкая полоса полей тем- но-зеленых, где сплошь закрыла их травяная поросль, светлых, переливчатых, где струится начинающая колоситься озимая рожь, полоса полей — бледно-розоватых, где цветет
гречиха, за ними, в синеватой дали, лес стоит темной стеной. Серая при солнце узкая дорога выбегает из него и змеей вьется по полям до самой усадьбы боярина Луки Филипповича Стрешнева и дальше до деревни, виднеющейся на холме.
Столб пыли взвивается на дороге — скачет всадник. Почему вдруг вспыхнуло лицо смотревшей из окна жены Луки Филипповича, боярыни Анны Григорьевны? Почему она чуть слышно шепчет:
— Родной мой! Соколик!
А Тихон Степанович — этот всадник был он — похлестывает коня и сам глаз не спускает с терема. У него зоркие очи — он видит Анну Григорьевну. Конь чуть не пластом стелется по земле, а боярину тихим кажется его бег, и, что цепом, молотит он нагайкой по бокам коня. Близко уж… Сорвал Тихон Степанович со своей головы шапку и машет ею и говорит что-то про себя. А что? Быть бы беде, если б услышал его боярин Стрешнев!
— Сейчас, Аннушка! Сейчас, люба моя! — вот что шепчет он.
Венеция утопала в лучах горячего южного солнца. Капли, падавшие с весел гондольера, везшего Марка к жилищу Карлоса, сверкали алмазными искрами.
Вот и каменное крыльцо, побуревшее от времени, и дверь в нише.
С замиранием сердца взбежал молодой человек по каменным ступеням. Чуть скрипнув, повернулась дверь. Полутемно. Глаза Марка неясно различают несколько человеческих фигур. Вон постель под пологом… Стол отодвинут, и Карлоса нет на обычном месте.
Скоро глаза Кречет-Буйтурова осваиваются с полумраком. Он различает удивленное лицо Бригитты, видит Беппо, Джованни.
— Марк!
— Я!
— Господи! Вот чудо! Обнимемся…
— Где дядя?
— Тсс?.. — шепчет Бригитта и прикладывает палец ко рту.
— Ты пришел вовремя, Марк, — говорит Беппо, успевший обняться и расцеловаться с приятелем. — Дедушка Карлос… Моя жена делает тебе знаки, подойди к ней — она что- то хочет сказать.
— Бригитта — твоя жена?
— Ну, да.
— Сдержала, значит, обещание… Я рад, дружище!
Марк крепко жмет руку приятелю и спешит к Бригитте.
— Посмотри — он, кажется, в забытьи, — говорит она.
— Мой учитель, мой отец! Что с ним? — спрашивает боярин, вглядываясь в худощавое, такое же белое, как подушка, лицо Карлоса. Глаза закрыты, грудь слабо вздымается. Старец похож на труп.
— Соберись с силами, друг! — промолвил Джованни.
— Он очень болен?
— Да… Умирает.
— О Господи!
Умирающий пошевелился, открыл глаза.
— Марк! Дитя мое! — слабо прошептал он.
— Отец! — сказал Марк, целуя его морщинистую руку. — Я тебе принес здоровье, учитель.
— Нет, сын мой. Я долго жил, тело требует отдыха… Конец мой очень близко… Уже я чувствую, что смертельный холод разливается в моих жилах… Земля идет в землю, дух — к Великому Духу.
— Нет, нет, отец! Ты будешь жить!
— Буду жить еще несколько мгновений… Мало времени — надо спешить успеть поговорить с тобой…
Волнение придало бодрости старцу. Даже Беппо с женой и Джованни, видевшие, как угасали силы Карлоса, в эту минуту усомнились, что его конец близок.
— Что привело тебя сюда, сын мой? На твоем лице я вижу следы страдания…
— Я искал тихой пристани, отец!
— Бедное дитя мое! Родина не дала тебе того, чего ты искал?
— Нет, учитель! Не родина виновата — я сам вина всех бед своих.
— Виновато мятежное сердце человеческое… Ох!
Старец, приподнявший было голову, откинулся на подушку и закрыл глаза. Лицо его вдруг осунулось еще больше
прежнего. Грудь начала усиленно подниматься, дыхание стало хриплым.
— Умирает! — пробежал шепот.
Марк впился глазами в лицо умирающего. Царила глубокая тишина — тишина смерти. Ее холодное дыхание, казалось, пронеслось над присутствующими. У всех сердце билось неровно, холодная дрожь пробегала по коже. Прошло несколько минут, но они стоили часов. Старец приподнял веки. Губы его шевелились. Шепот был так слаб, что его едва можно было уловить.
