— Успокойтесь, ради бога! Я один это видел, кроме меня, никого нет в зале, — шептал он ей нежно.
Этот голос мгновенно привел ее в чувство, она вырвалась и оттолкнула его руку.
— Что вы видели? — спросила она едва слышно и горделиво выпрямилась. — Разве в этих ящиках золото или серебро? Разве я хотела что-то украсть?
— Как мог я предположить, что такая мысль возникла в вашей божественной головке? Скорее я запятнал бы память моей матери таким позорным подозрением, нежели вашу ангельски чистую душу, — верьте мне!.. Вы не поймете, конечно, что я имел в виду, потому что именно любовь к матери и привела вас сюда… Баронесса, кто может осудить вас за желание уничтожить маленькую записочку, которая оскорбляет и унижает вас? — Он вынул из ящика записку. — Сожжем же вместе это розовое свидетельство материнских заблуждений!
Быстрым движением вырвала она у него письмо и бросила на прежнее место.
— А это разве не кража? Разве оно мне адресовано? — вскричала она гневно. — Оно останется там, где было. Нечестным поступком я не могу смыть пятна с репутации моей матери.
Она отступила от него и стала по другую сторону письменного стола: ей хотелось увеличить расстояние, отделявшее ее от священника, дерзнувшего дотронуться до нее. Зеленый свет лампы падал на ее прелестный благородный профиль; гордая посадка головы делала его похожим на камею… Священник хотел накинуть ей петлю на шею, и, будь она безвольной, неминуемо попала бы в его сети. Но он убедился лишь в том, что она его насквозь видит.
— Как вы осмелились склонять меня на такое темное дело?
— Вы преднамеренно не хотите понять меня и чаще всего относитесь ко мне враждебно, — сказал он с горечью; в его голосе звучала страсть, в этом не было никаких сомнений, — и все-таки у вас нет на земле более преданного друга, чем я.
— У меня два друга: брат и сестра, другой дружбы я не ищу, — заявила она.
Это было сказано таким враждебным тоном, что священник прижал обе руки к груди, точно получил смертельный удар. Глаза его вспыхнули зловещим огнем, и он подошел к ней ближе.
— Баронесса, здесь, в Шенверте, вам не пристало говорить так оскорбительно и быть такой гордой, потому что вам здесь не на кого опереться и, подобно пушинке, вы зависите от дуновения ветра.
— Слава Богу, он не отнес меня за ограничительную линию моих правил.
— Свету до этого нет дела; все видят, насколько фальшиво ваше положение здесь и, зная побудительную причину, по которой сделали вас баронессой Майнау, насмешливо улыбаясь, шепотом высказывают самые унизительные предположения.
Юлиана стала еще бледнее.
— К чему вы все это говорите мне? — спросила она нетвердым голосом. — Я прекрасно знаю побудительные причины, вследствие которых я здесь: я должна быть матерью Лео и хозяйкой осиротевшего дома. Такое положение отнюдь не оскорбляет моего женского достоинства, — прибавила она гордо и с холодным спокойствием, что, видимо, еще больше огорчило его.
— Да если бы вы были ею на самом деле! — сказал он торопливо. — Но в Шенверте вряд ли когда-либо чувствовалось отсутствие хозяйки. Присутствие здесь преклонных лет и весьма почитаемого гофмаршала делают хозяйку дома совершенно лишней во время празднеств, а хозяйство он умеет контролировать лучше всякой женщины. Предназначение Лео — военная служба, он должен будет рано оставить Шенверт и выйти из-под опеки матери, так что едва ли эти причины существенны. Главной причиной вашего появления здесь была неутолимая жажда мести. Боюсь, будет оскорблено чувство достоинства женщины, если она узнает, что ее избрали единственно для того, чтобы нанести другой женщине смертельный удар, и притом с самой утонченной жестокостью.
Большие серо-голубые глаза молодой женщины пристально вглядывались в лицо говорившего, но именно ее молчание и этот взгляд, полный нескрываемого страха, и побуждал его безжалостно продолжить:
— Тем, кто знает барона Майнау, известно, что все поступки и действия его рассчитаны на эффект. Выслушайте, как было дело. В молодые лета он страстно любил высокопоставленную женщину, и она так же пламенно отвечала на его любовь; близкие принудили ее отказать ему, чтобы она могла взойти на трон. Барон Майнау, может быть, и прав, называя ее поступок предательством, но в глазах приближенных это не более как страшная жертва, принесенная из чувства долга… Смерть мужа сделала эту женщину, не перестававшую любить Майнау, свободной. Для бедной страдалицы в порфире и короне могла взойти новая заря; она мечтала сбросить с себя тяжесть герцогского блеска и величия и хотя бы теперь сделаться любящей и любимой женой, но разве можно было предположить, каковы настоящие намерения барона Майнау?.. Пока герцогиня соблюдала траур, он был с ней чрезвычайно любезен, но лишь до той минуты, когда она, сгорая от любви и сладостной надежды, рассчитывала услышать из уст его предложение. Вместо этого он в присутствии всего двора объявил ей о своей помолвке с Юлианой, графиней фон Трахенберг. Это, конечно, произвело невероятный эффект, Майнау мог торжествовать.
