— Я знаю, как это приятно, — перебила его с восторгом молодая женщина. — Когда я, бывало, с Магнусом возвращалась домой после сбора растений, усталая, голодная, и сворачивала около фонтана в длинную аллею, которую ты знаешь, то я еще издали видела за стеклянной стеной накрытый стол в зале, а вокруг него — милые старые стулья, тоже тебе известные, и в тот момент, когда Ульрика замечала нас, под кофейником вспыхивал синий огонек. Такое возвращение усладительно — невероятное удовольствие, особенно когда приближается гроза и ты несешься к дому, а дождевые капли уже падают тебе на лицо, и вот, уже в доме, защищенная от непогоды, слышишь, как воет буря и потоки дождя льются на землю.
— И так возвращаться ты и мечтаешь с тех пор, как живешь в Шенверте?
Ее глаза вспыхнули, сложенные руки невольно прижались к сердцу, и радостное «да» чуть не сорвалось с языка, но она овладела собой и не произнесла его.
— Мама считает, что Трахенберги вымирают, вырождаются, — сказала она с пленительной улыбкой, уклоняясь от прямого ответа. — Жить тихой, мирной домашней жизнью в тесном кругу близких людей, стараться по мере сил делать их счастливыми и в этом видеть свое собственное счастье — вот истинное наслаждение. Пусть оно будет «доморощенным», как называет его мама, и пусть уже лет десять его не существует в Рюдисдорфском замке, но именно оно сделало нас, сестер и брата, настолько сильными, что мы смогли перенести ужасную перемену в нашей жизни, чуть не погубившую маму… Впрочем, мы не похожи на тех домоседов, которые делаются эгоистами, совершенно отказываются общаться с другими людьми, ограничиваясь тесным кружком своих родных. У нас у всех беспокойный нрав: нам хочется мыслить, совершенствоваться… Ты будешь смеяться, но мы пили кофе без сахара и ели хлеб без масла, чтобы на сэкономленные деньги приобретать лучшие книги и инструменты для исследований и выписывать разные газеты… Такая жизнедеятельность доставляет наслаждение, и теперь, прочитав твои «Письма из Норвегии», я не понимаю… Ах, они великолепны, они потрясают душу! — прервала она себя и положила руку на лежавшие на столе листки. — Если бы ты согласился напечатать их!..
— Тс-с! Ни слова больше, Юлиана! — воскликнул Майнау, и румянец, вспыхнувший на его щеках при первых восторженных словах жены, сменила мертвенная бледность. — Не вызывай снова уснувших мрачных духов, которых ты раз растревожила обоюдоострым клинком! — Он прижал руку к боковому карману. — Письмо твое было со мной в Волькерсгаузене; оно так хорошо написано, Юлиана, что действительно могло бы служить Соборным посланием, направленным против мужского тщеславия… У тебя светлый философский ум; я во многом признаю твою правоту, хотя не думаю, что, лишь обеднев, можно убедиться, что истинное счастье заключается в искренней, задушевной совместной жизни.
Он взял со стола свою рукопись и стал рассеянно перебирать листы; вдруг из нее посыпались маленькие листочки; он с удивлением подхватил их.
— Да, представь себе! — с улыбкой сказала Юлиана. — Твои живые письма вдохновили меня так, что я невольно взялась за карандаш и начала иллюстрировать их.
— Должен сказать, Юлиана, что это превосходно сделано! Удивительно, что твои рисунки так точны и с такими мельчайшими подробностями переносят на бумагу описанное мной, как будто не я писал, а ты. Именно эта бесстрастная объективность и дает тебе такое превосходство надо мной… — Он говорил желчно и резковато. — А что, Юлиана, если бы мы с тобой объединили наши усилия, то есть я буду писать, а ты иллюстрировать? — предложил он небрежно.
— Охотно; присылай мне твои путевые заметки в любом количестве…
— Бывшей жене?
Юлиана невольно вздрогнула. Она могла бы ему сказать: «Наши отношения в Шенверте ненормальны. Мы должны делить радость и горе, а вместо этого идем врозь, каждый своей дорогой; ты должен быть моим защитником, а между тем позволяешь оскорблять меня и у тебя и в мыслях нет заступиться за свою жену. Такие отношения ненормальны, мне они не нужны, и не имеет значения, что свет осудит меня». Но из всего, что промелькнуло в ее голове, она сказала только следующее:
