— Ты узнал много неприятного о себе, но это произошло вопреки моему желанию; мне это больно, но хочу еще кое-что тебе сказать… Ты сам вызвал меня на разговор, так сможешь ли ты дослушать?
Он ответил утвердительно, но остался неподвижно стоять у двери, положив руку на ручку.
— Я не раз слышала от тебя, что в следующем полугодии тебя не будет на родине… Майнау, неужели отец, какое бы ни занимал он положение в обществе, имеет право отказываться от обязанностей по воспитанию своего ребенка?.. Дальше: в чьих руках оставляешь ты своего единственного сына? Ты ведь относишься с пренебрежением к строгим, неисполнимым догматам, проповедуемым твоей Церковью, и знаешь, что они ревностно исполняются и придворным священником, и твоим дядей, а между тем беззаботно предоставляешь им руководить неокрепшим умом твоего сына, даже и того хуже: ты не отстаиваешь своих убеждений!..
— А, это наказание за то, что я не поддержал тебя во время прений о существовании дьявола! Да кому же охота спорить о таких нелепостях, придавать им какое-то значение? Лео и по духу мой сын; он освободится от ненужного балласта, как только станет мыслить самостоятельно.
— Этим успокаивают себя многие из тех, кто бездействует, и только этим объясняется то, что в наше время с терпимостью относятся к безумной отваге человеческого рассудка, которую проповедует старик в Риме… Действительно ли ты уверен, что Лео переживет внутренний переворот так же легко, как ты? Я знаю, что первые сомнения в вере оставляют глубокие раны в душе, к чему же намеренно наносить их? Как бы мы ни охраняли, ни изучали детскую душу, она остается тайной для самой себя и для нас; мы не можем заранее знать, каковы будут лепестки в не распустившейся еще чашечке цветка, это я узнала по опыту, приобретенному за то время, что я живу здесь с Лео и постоянно наблюдаю за ним. Убедительно прошу тебя, не оставляй Лео на попечение священника!
Он молчал, но рука его уже не лежала на дверной ручке.
— Хорошо, — сказал он после некоторого раздумья, — я согласен исполнить эту просьбу, как твою последнюю волю перед отъездом… Довольна ты?
— Благодарю тебя! — воскликнула она искренне, протягивая ему левую руку.
— Нет, что мне в этом рукопожатии! Мы ведь перестали быть добрыми товарищами, — сказал он, отвернувшись. — Впрочем, — и тут Майнау насмешливо улыбнулся, — ты не слишком-то благодарна. Твой очень хороший друг, придворный священник, самоотверженно, где только может, вступается за тебя, а ты против него интригуешь!
— Он лучше всех знает, что я не нуждаюсь в его рыцарских услугах, — возразила она спокойно. — В первый вечер моего пребывания здесь он пытался приблизиться ко мне, но такими хитрыми путями ему вряд ли удастся обратить меня в свою веру.
— Обратить! — воскликнул Майнау и громко рассмеялся. — Посмотри на меня, Юлиана! — Он схватил ее левую руку и крепко сжал. — Ты в самом деле так думаешь? Что он хотел тебя обратить в католичество? Ну, говори же, я хочу знать правду! Неужели этот служитель церкви злоупотребляет своим знаменитым проповедническим талантом? Признайся, Юлиана, неужели он дерзнул хоть одним своим дыханием коснуться тебя?..
— Что с тобой? — гневно спросила она, резким движением высвобождая свою руку. — Я не понимаю тебя. Мне и в голову не приходит утаивать от тебя что-либо, сказанное в твоем доме, и если это интересует тебя, я отвечу: он мне сказал, что Шенверт — раскаленная почва для женских ног, откуда бы они ни происходили, из Индии или из немецкого графского дома, и пытался как-то подготовить меня к неизбежным тяжким моментам, ожидающим меня в этом замке.
— Отлично задумано! Нельзя не признать, что этот человек обладает недюжинным умом. Он с первого взгляда видит то, что слабые глаза замечают только тогда, когда оно уже утрачено!.. Видишь ли, Юлиана, Валерия была примерной духовной дочерью, и почему бы ему не желать, чтобы и новая хозяйка Шенверта предпочла наезженную колею ради религиозного мира в семейном кругу, — ведь это так, не правда ли?
— Думаю, да, вернее, ни минуты не сомневаюсь в этом, — сказала она и обратила на него свои выразительные глаза. — Вот почему, я уже говорила тебе, я решительно протестую против всякого его вмешательства.
