На этом письмо обрывалось.
— Это правда: ты не огорчена, Юлиана! — положив письмо на стол, сказал он с иронией и как-то по-особенному, хрипловато. — Огорченная не может так объективно и беспристрастно анализировать меня, как делают это с несчастной пойманной бабочкой, рассматривая ее в лупу… Так понимая мой характер, ты не можешь не желать во что бы то ни стало отделаться от меня. После того, что сегодня случилось, тебе и нетрудно будет это сделать: даже неумолимый Рим должен будет согласиться на развод, так как есть налицо уважительная причина: я ведь ударил тебя!
— Майнау! — вскрикнула она.
Его слова и тон, каким они были сказаны, пронзили ее душу. Не глядя на нее, он вышел из комнаты. В зале, пройдясь несколько раз взад и вперед, он остановился у стеклянной двери и устремил взгляд на силуэты деревьев, окутанные вечерними сумерками… Как посмеялся бы друг Рюдигер, если бы мог теперь заглянуть в покои молодой женщины! Она стояла среди белых азалий в голубом будуаре, окруженная волнами золотистых волос, блеск которых не уступал блеску воспетых волос немецкой Лорелеи, этих ненавистных расплетенных рыжих кос, которые Майнау мог допустить у жены, но отнюдь не у возлюбленной; ее осмеянные серо-голубые глаза а-ля Лавальер смотрели с выражением непреклонной решимости. А Майнау? Совсем недавно он считал, что ее письма будут «педантичными упражнениями в слоге серьезной институтки с хозяйственными отчетами»; теперь он прочел ее письмо, и волнение, очевидно скрывавшееся за мрачным выражением лица, его бессознательное нервное постукивание пальцами по стеклу говорили о том, что душевное спокойствие, при котором была немыслима «бессонная ночь», его покинуло.
После того как Лиана вскрикнула: «Майнау!», на ее половине воцарилась тишина. Только в клетках в соседнем зале для приемов щебетали маленькие птички, выбирая себе на жердочках местечко поуютней, где они могли бы, спрятав свои головки под крылышки, спокойно провести ночь, да время от времени раздавались шаги лакеев, идущих по мозаичному полу вдоль длинной колоннады. Но из голубого будуара не доносилось ни малейшего шороха. Неужели молодая женщина вышла из комнаты? Майнау почувствовал чуть ли не страх при этой мысли — он счел бы себя уязвленным. Он ожидал, что она последует за ним, потому что его голос — что, впрочем, и для него было удивительным — взволновал ее, как волновал почти всех женщин. Не полагал ли он, что и эта стойкая, сильная душа имела, как и слабые женские натуры, чувствительную струну, которая отзывается на манящие звуки мужского голоса и в конце концов дает возможность мужчине восторжествовать?
Быстро, но неслышно ступая по устланному ковром полу, подошел он к двери комнаты Юлианы.
Она никуда не ушла, а все еще стояла у окна, опершись левой рукой о подоконник и глубоко задумавшись. Несмотря на сгустившиеся сумерки, он видел ее милый профиль и красивый полуоткрытый рот. Услышав шорох, она медленно повернула головку и посмотрела на него серьезно и спокойно. На ее лице уже не было видно следов внутренней борьбы.
— Нелегко будет перевести Лео в его старую спальню, — заметил он, отвечая на ее взгляд холодным, пристальным взглядом.
Тяжелый вздох вырвался из груди молодой женщины, и глаза ее наполнились слезами.
— Тебя это недолго будет тревожить, ведь ты скоро уезжаешь, — произнесла она тихо, опустив глаза.
— Конечно, я уезжаю и неистовее, чем когда-либо, брошусь в водоворот жизни. Но кто осудит меня за это? Я оставлю здесь незыблемый лед гордой добродетели, холодного наблюдательного ума, а впереди меня ждет жизнь со всем разнообразием наслаждений. Там меня будут лелеять, как сказочного принца, а здесь подвергают неумолимому критическому разбору до мельчайших подробностей.
Он направился к двери.
— Ты ничего не имеешь сказать мне, Юлиана? — спросил он, глядя на нее через плечо.
Она отрицательно покачала головой, но прижала руку к сердцу, как будто подавляя какое-то сильное желание.
— Мы сегодня в последний раз с тобой наедине, — добавил он, внимательно следя за ее движениями.
Быстро приняв решение, она подошла к нему.
