— Как вы можете обвинять меня в воровстве, барон! — воскликнул взбешенный ловчий. На него страшно было смотреть: глаза его выкатились, а смуглое лицо пылало. — Я вор? Нет! Я честный труженик!
— Утихомирьтесь, Даммер, и уйдите отсюда! — велел ему Майнау, указывая в сторону охотничьего домика.
— Нет, барон, у меня тоже есть честь, как и у вас, и я дорожу ею, может быть, больше, чем важные господа, потому что, кроме нее, у меня ничего нет! Вы уже раз ударили меня арапником, — обратился он к гофмаршалу, задыхаясь. — Я смолчал, потому что должен кормить своего старого отца, но забыть этого я не могу! Вы говорите о своей бесконечной доброте? При любом удобном случае вы урезаете наше жалованье, вы не стыдитесь обсчитывать нас, пусть даже на гроши. Весь свет знает, как вы скупы и жестоки! Так, теперь я высказался и оставляю Шенверт; но берегитесь, берегитесь меня!
Мощными руками схватил он кресло, сильно тряхнул его и оттолкнул от себя с такой силой, что оно покатилось далеко в кусты.
Фрейлина и дети громко вскрикнули, а герцогиня отошла к индийскому домику. Майнау в ужасном гневе выломал засохший прут и замахнулся им, и в этот момент раздался болезненный крик.
— Не бей его, Майнау! — воскликнула Лиана.
Губы ее дрожали, а правая рука бессильно опустилась: она неслышно подбежала к мужу, чтобы отвести удар от ловчего, но тот увернулся и скрылся, злобно хохоча, и удар достался ей.
Одну секунду Майнау стоял неподвижно, как пораженный громом, потом с проклятием далеко отбросил от себя прут и хотел схватить обеими руками раненую правую руку жены, но невольно отступил — перед ним стоял придворный священник. Этот священник не выказал бы большего рвения, защищая от варваров святую дарохранительницу, чем в эту минуту, когда бросился между Майнау и его молодой женой. Он, видимо, действовал под влиянием страстного порыва, иначе как объяснить, что он, защищая молодую женщину, привлек ее к себе и поднял правую руку?
— Но, ваше преподобие, не собираетесь ли вы убить меня? — спросил Майнау, медленно произнося слова и оставаясь на месте.
Он ледяным взглядом смерил священника с головы до ног. Раскаяние и ужас, за минуту до того отразившиеся на его вспыхнувшем от испуга лице, сменились теперь холодным презрительно-насмешливым выражением. Его спокойствие тотчас же заставило священника прийти в себя: он опустил руку и отступил.
— Удар был так ужасен, — пробормотал он, как бы извиняясь.
Майнау повернулся к нему спиной. Стоя около Лианы, он пытался заглянуть ей в глаза, но они оставались опущенными. Тогда он попытался взять ее больную руку, которую та спрятала в складках платья.
— Ничего страшного, я могу слегка двигать некоторыми пальцами, — сказала она со слабой улыбкой, явно желая успокоить его.
Теперь она посмотрела на Майнау, и ее безучастный, усталый взгляд встретился с его выразительным взглядом, и тогда она с необъяснимой мукой подняла глаза на небесную синеву.
— Вы слышали: повреждение незначительное, так что можете успокоиться, святой отец, — сказал Майнау, поворачиваясь к священнику. — Мне тяжелее! Эта прекрасная ручка будет завтра снова с обычным искусством и артистичностью водить карандашом, а на мою репутацию навечно ляжет клеймо нанесшего удар женщине! — Говорил он с необычной для него резкостью. — Об одном хотел бы я напомнить вам, святой отец: что подумал бы непримиримый орден, к которому вы принадлежите, узнав о таком вашем неожиданном участии? Ведь это рука еретички!
— Вы говорите против собственного убеждения, господин барон, приписывая нам такую жестокость, — возразил тот холодно. — Мы никогда не забываем, что и эти заблудшие крещенные, а значит, требуют нашего попечения.
— Ну, этот довод не сочли бы убедительным приверженцы Лютера, — прервал его, посмеиваясь, Майнау и, не обращая внимания на протестующий жест Лианы, пошел навстречу герцогине.
— Свидетельницей каких ужасных событий пришлось стать вашему высочеству в Шенверте! — проговорил он своим обычным небрежным тоном.
Герцогиня устремила на него свой испытующий взгляд: его лицо было холодно как лед… При всей ненависти к молодой женщине, боль, отразившаяся на ее бледном лице, вызвала у герцогини некоторое сострадание… А этот человек оставался нечувствительным и даже не подумал извиниться… Да, эти двое никогда не станут близки!
