— А вы и на скрипке играете? — спросила Лундстрема Тамара, для которой, похоже, эта часть биографии подопечного не была известна.
— Да. Музыкальное училище я окончил по классу скрипки — и вот теперь, в Казани, проработал 6 лет в оперно-симфоническом оркестре.
— Вы упомянули Цфасмана, — напомнил я Лундстрему. — А что с ним был за розыгрыш?
— То, что я сейчас рассказываю, я позже узнал. При Всесоюзном радио был оркестр Цфасмана. И он был единственным музыкантом, которому разрешили играть джаз. Главным образом, когда иностранцы приезжали — в отеле «Метрополь», например. Или в «Национале» — там всегда останавливались иностранные делегации. И он туда приводил свой оркестр. Делалось все это, чтобы показать: у нас джаз есть, вот, мол, пожалуйста! Словом, Ключарев, когда увидел, что мы приехали в Казань во всем снаряжении, в униформе, с инструментами, которых здесь многие вообще не видели, захотел помочь нам. А тут — постановление, что джаз советскому народу не нужен.
Интересная деталь: выяснилось вскоре, что нас казанские музыканты жалеют больше, чем мы сами себя. Мы-то понимали — тут вступают в силу рыночные отношения, к которым мы привыкли там, в Шанхае: наш товар не нужен, значит будем перестраиваться, пойдем учиться, работать в симфонический оркестр — а там, глядишь, найдем себе применение. И нашли.
В борьбе хорошего с лучшим
— Когда нас снова собрали, человек семь уже преподавали в консерватории. Контрабасист вел класс контрабаса. Мой брат читал историю музыки. Словом, почти все музыканты, которые окончили консерваторию, были устроены. И вдруг, это уже когда Сталин умер, при Хрущеве, собирается совещание «по вопросам дальнейшего развития легкой музыки». Тогда уже стало возможным сказать вслух: джаз запрещают, а молодежь хочет танцевать фокстрот… Получается, что комсомол начинает вступать в конфликт с ЦК партии. Можно ли, мол, такое?
Мы узнали позже, что нашим главным защитником был тогдашний секретарь ЦК комсомола Михайлов, потом он стал министром культуры. И вот Ключарев ко мне подошел и говорит: «Олег Леонидович, вы татарскую музыку слышали когда-нибудь?» — «Да, — говорю, — мне она страшно нравится, потому что напоминает китайскую». — «А вы бы не хотели сделать несколько аранжировок?» — «С удовольствием!»
— отвечаю. Он мне дал несколько татарских песен, и я начал делать аранжировки. Были у нас и какие-то советские песни. Начали мы ездить с концертами по Татарии. Принимали нас везде на ура.
Вот сейчас у меня все корреспонденты спрашивают: Олег Леонидович, ну, наверное, к вам цеплялись, ведь джаз же был везде запрещен! А я им говорю: да нет, ко мне не цеплялись особенно. Наверное, думали: ну, из-за границы темная беспартийная масса приехала. А вот к Ключареву цеплялись: «Александр Сергеевич, что это ты тут разводишь у нас в Татарии буржуазный джаз!» А он отвечает: «Я буржуазный джаз не развожу, я развожу социалистический».
Мы же исполняли татарские песни, песни советских композиторов. И выясняется, что мы были тогда единственным оркестром (не считая Цфасмана), и еще армянский — Орбеляна, которые во времена Сталина играли джаз. Они, главным образом, на армянской музыке, а мы — на татарской.
— А Утесов? — удивился я, не услышав имени этого замечательного артиста и музыканта.
— Да, конечно! Он всегда говорил: у меня эстрадный оркестр, но девичья его фамилия Джаз, — улыбнулся Лундстрем.
— У него была особая популярность, связанная в большой степени с кино, с именами Орловой, Александрова… — говоря это, я надеялся вызвать Лундстрема на какие-то подробности, которые иначе сегодня не вспомнились бы. И не ошибся.
— Мало кто знает, но его «Веселые ребята», инструментальные пьесы, которые там звучат, были сделаны на уровне джаза того времени. За границей были оркестры Тэда Льюиса, например: он такой же был шутник, как Утесов — только Утесов на скрипке играл в начале своей карьеры, а этот — на кларнете. Когда предстоял творческий отчет Утесова — как оказалось, последний перед смертью, — мне сказали, что он не состоится, потому что у него микроинфаркт. Хотя сначала думали, что он простудился.
