Итак, в Казань мы свалились как снег на голову — прямо из Находки, где нас распределяли. Там заседала специальная комиссия. Нас спрашивают: а вы куда бы хотели поехать? Поскольку приехали мы всем оркестром, нам хотелось бы попасть в город, где есть консерватория. В других городах, куда мы могли поехать, не было ни одной действовавшей консерватории. Кругом после войны стояла разруха… Да и Казань все же ближе к Москве.
Кстати, — вдруг вспомнил Лундстрем, — в Сан-Франциско я еще одну певицу встретил из нашего оркестра — Веронику Круглову…
И продолжил:
— И вот ведь как судьбы переплетаются. В Шанхае мы познакомились со знаменитым трубачом Баком Клейтоном. Он приезжал с оркестром американским в Шанхай. Вернувшись в Штаты, он попал в первый состав оркестра Каунта Бэйси и проработал там много лет. Так вот, в Шанхае мы ходили в ресторан, где он выступал, брали там бутылку пива, на большее денег у нас не было, и весь вечер слушали Бака. А он — такой негр, но чуть метис, высокий, стройный — как заиграет импровизацию, тают все…
И можете себе представить: мы приехали в 91-м году в Вашингтон, и вдруг прибегает этот Бак, бросается нам на шею — помнит! Сфотографировались мы — у меня дома эта фотография есть, когда приедете, посмотрите. На фото с одной стороны я, с другой Авакян, джазовый теоретик, а посередине Бак Клейтон. На обороте он написал: «Олег, you are the greatest guy!» И когда мы уезжали, а он на пять лет старше меня был, он говорит: у меня в этом мире одно только желание осталось. — Какое? — спрашиваю. — Когда твоему оркестру исполнится 50 лет, чтобы я приехал в Москву на юбилей.
Я говорю: обязательно, мы это сделаем! И, можете себе представить, мы и спонсора нашли, и уже чуть ли не рекламу дали — а буквально недели за три до этого он скончался. Мы так жалели… Замечательный был музыкант.
— А вы по своей инициативе решили ехать или вас пригласили из Советского Союза? — этот вопрос я всё же не мог не задать, хотя по ходу нашей беседы решил про себя как можно реже перебивать рассказчика — так безостановочно было его повествование и так захватывающе оно звучало.
— Мы сами решили: хватит, надо ехать домой. Там мы все время бежали от японцев. Из Харбина в Шанхай… А когда они на Китай бросились — и до самого нападения на Перл-Харбор — мы жили на концессии, как на острове. Японцы уже кругом были. И когда они напали на Перл-Харбор, тут уже началось! Всех иностранцев — американцев в первую очередь, интернировали в лагеря. Советских они не трогали — побаивались. Особенно после Халхин-Гола, где Жуков японцев побил. Так что устали мы от всего этого…
Итак, в Находке мы выбрали Казань. Нам сказали: «Есть консерватории в Свердловске и Казани. Так какой вам город?»
— «Нам, — отвечаем, — все равно. Мы хотим учиться!» Председатель комиссии говорит: «Давайте я созвонюсь по телефону и завтра вам дам ответ». Назавтра мы пришли, и он сообщает: «В Свердловске перепроизводство музыкантов, там старая консерватория, а в Казани — молодая, и большая нехватка музыкантов». Мы говорим: «Давайте Казань!». И вот это нас спасло, о чем, правда, я узнал позже. Например, узнал я также не так давно, как Цфасмана «разыграли» в 47-м, когда мы только приехали в СССР. Тогда такая волна была антижанровая.
Хотя, я всегда говорю, что мир не без добрых людей. Художественным руководителем Казанской консерватории был композитор Александр Ключарев. Русский человек, родившийся в Татарии, татарскую музыку и татарский язык он знал лучше, чем татары. Мне сами они это рассказывали. И он большой любитель джаза оказался: как только нас прослушал, хотел сделать оркестром Татарской республики. Но тут подоспело постановление об опере В.Мурадели, и к нам приехал начальник Комитета по делам искусств. Он собрал нас и говорит: «Я был на одном очень важном совещании, на котором выяснилось, что джаз народу не нужен. А поскольку у нас музыкантов не хватает, вы можете пойти в оперно-симфонический оркестр».
Я пошел скрипачом туда работать, а больше половины наших ребят поступили на учебу в консерваторию. И началась новая жизнь…
