На глазах Рейневана рожмбержские панцирные забросили на возы вагенбурга цепи с крюками, повернули коней, дернули. Возы перевернулись, придавив стрельцов и арбалетчиков. В пролом ворвалась каликстинская конница, конные рекой ворвались в середину, коля, рубая и затаптывая. Разорванный вагенбург вдруг превратился в ловушку без выхода.
— Это конец! — крикнул Ян Чапек из Сан, рубая мечом налево и направо. — Поражение! Нам хана! Спасайся кто может! Рейневан! Ко мне!
— Ко мне! — горланил Ондржей Кержский. — Ко мне, братва! Спасайся, кто может!
Рейневан повернул коня. Он колебался только мгновение, короткое мгновение, от которого зависело жить или умереть. Он увидел, как панцирная кавалерия валом кладет сланьских цепников и копейщиков из Кутной Горы, как ложатся под меч Сиротки из Чешского Брода. Как валится с седла Зигмунт из Вранова. Как падает проколотый копьями и посеченный мечами Прокоп Голый, бившийся на возе. Как опускает дароносицу и падает смертельно раненный Прокоупек. Как битва превращается в резню.
И его охватил страх. Чудовищный, выворачивающий внутренности страх.
Он прижался к гриве коня и помчался за Чапеком. В промежуток между возами, под градом пуль и болтов. Вниз, вниз, яром, по склону горы. Только бы подальше.
Только бы подальше от Липан.
— В Колин! — крикнул Ян Чапек. — В Колин! Только б кони выдержали! Рейневан! Что ты там делаешь, черт возьми?
Рейневан соскочил с седла. Упал на колени. Наклонил голову до самой земли. И разревелся.
— Смысл жизни… — рыдал он, задыхаясь. — Идеалы… Lux perpetua… И бегу с поля боя… Как трус… Даже погибнуть… Даже погибнуть, как следует, не сумел!
Чапек вытер с лица сажу, пот и кровь. Покрутил головой, сплюнул.
— Это еще не конец! — закричал он. — Мы им еще покажем! А что? Мы должны были дать себя убить? Как дураки? Сегодня смываемся, чтобы завтра иметь возможность сражаться снова. Вставай, силезец, вставай! Видишь? Это уже колинский тракт! Едем в Колин, там нас не достанут! Вставай и на коня! Слышишь?
— Езжай сам.
— Что?
— Езжай сам. Мне нечего в Колине искать.
Теплый майский дождь падал и шелестел на листьях.
Да-да, благородные рыцари, да, богобоязненные монахи, верьте мне, милостивые государи купцы, жесток был липанскийсonflictus,яростен бой на склонах Липской горы.
Бились насмерть аж до позднего вечера. До позднего вечера, почти до самой темноты гинули братья из Табора и Сиротки. Одних побили в поле, других в вагенбурге, третьих во время бегства. Общим счетом, говорят, полегло около двух тысяч Божьих воинов, среди которых и Прокоп Голый, прозванный Великим. Многих из братьев взяли в неволю. Более знатным была дарована жизнь. Но более семисот взятых в плен рожмбержцы загнали в овины под Чешским Бродом и там живьем спалили.
И был это большой триумф каликстинцев и католиков. И конец таборитско-сиротских полевых войск.
На следующий день после Липан, в последний день мая 1434 года, в Городке, по дороге в Галич, где должен был принимать присягу нового молдавского воеводы Стефана, на восемьдесят пятом году жизни умер на руках духовных и светских особ Владислав Ягелло, король Польши. В этом же году, в день апостола Якова, взошел на вавельский трон сын Ягеллы, Владислав Ягеллоннчик, десяти весен от роду.
Был бунт в Литве, против воссоединения с Польшей и всего польского выступил с оружием подстрекатель Свидригелло, дядя нового короля, его поддержали Инфлянтский орден, русины и Сигизмунд Корыбутович, несостоявшийся правитель Чехии и Верхней Силезии. В 1435 году, в день, посвященный святому Эгидию, в dies Jovis, за четырнадцать дней перед equinoctium autumnale[1189] погиб Корыбутович в бою с поляками. В битве, происходившей под Вилкомежем над рекой Святою.
Урожайным годом был 1435 год. Может, помните? Ведь всего-то лет пять прошло. В некоторых местах уже до Петра и Павла собирали урожай, а после Петра и Павла жатву закончили везде. Виноград в виноградниках отцвел перед святым Виттом, а вскоре после святого Витта ягоды были уже крупные, как горох, а местами, как козий помет. Очень жаркое было лето в тот год, припекало так, что люди теряли сознание на полях.
