Приведем слова современника о Розанове. Бердяев писал о нем в 1916 году в статье под характернейшим названием «О вечно-бабьем в русской душе»:
Чтение Розанова — чувственное наслаждение. Трудно передать своими словами мысли Розанова. Да у него и нет никаких мыслей. Всё заключено в органической жизни слов и от них не может быть оторвано. Слова у него не символы мысли, а плоть и кровь. Розанов — необыкновенный художник слова, но в том, что он пишет, нет аполлонического претворения и оформления. В ослепительной жизни слов он дает сырье своей души, без всякого выбора, без всякой обработки. И делает он это с даром единственным и неповторимым. Он презирает всякие «идеи», всякий логос, всякую активность и сопротивляемость духа в отношении к душевному и жизненному процессу. Писательство для него есть биологическое отправление его организма. И он никогда не сопротивляется никаким своим биологическим процессам, он их непосредственно заносит на бумагу, переводит на бумагу жизненный поток. Это делает Розанова совершенно исключительным, небывалым явлением, к которому трудно подойти с обычными критериями. Гениальная физиология розановских писаний поражает своей безыдейностью, беспринципностью, равнодушием к добру и злу, неверностью, полным отсутствием нравственного характера и духовного упора. Всё, что писал Розанов — писатель богатого дара и большого жизненного значения, есть огромный биологический поток, к которому невозможно приставать с какими-нибудь критериями и оценками.
Замечательно здесь слово «сырье», напоминающее о России как сырьевом придатке Запада. Одно время это мнение казалось устаревшим, но сейчас опять утвердилось в некоей вечной непререкаемости. «Великая энергетическая держава» — так сейчас это называется и произносится едва ли не с гордостью: нужду в очередной раз выдают за добродетель.
Говоря о Розанове, можно вспомнить еще одну философему: противопоставленность материи и формы, потенции и актуальности. Вот эта неоформленность, невыявленность, неактуализированность Розанова и есть вечно-бабье в русской душе. Бердяев же назвал Розанова гениальной мистической бабой. Утешение здесь то — если это можно назвать утешением, — что форма невозможна без материи, без той пустоты, того «ничто», которое есть условие становления, превращения небытия в существование. Так что в этом абстрактно философском смысле Запад не может существовать без России. Розанов как Россия — вот эта абстрактно взятая баба, женское начало, бытийная утроба.
Но именно в наше время ясна необходимость Розанова как универсальной культурной компоненты. Темы Розанова зазвучали на Западе в новом, квази-научном исполнении. Розанова в этом контексте можно назвать пророком демократии как нерепрессивной культуры. Фрейд показал, что всякая цивилизация строится на подавлении первичных инстинктов, и это делает человека глубоко и непоправимо несчастным. Эти инстинкты периодически взрываются в войнах и революциях. История двадцатого века неоспоримо это продемонстрировала.
Главными движущими инстинктами являются самосохранение и влечение к продолжению рода. Канонизация, прославление этих инстинктов — вот Розанов в самой интимной сущности. Он совершил сексуальную революцию в отдельно взятой стране до Фрейда. Но заметили — на Западе — только Фрейда. Он проще, понятней, общедоступней и, строго говоря, научней.
Анна Ахматова как-то сказала: люблю Розанова, но только там, где у него нет евреев и пола. Кто-то возразил: а что, собственно, у Розанова есть, кроме евреев и пола? Во время процесса Бейлиса Розанов, повинуясь своим темным откровениям, выступил с защитой мнения о жертвоприношениях у евреев, о ритуальных убийствах христианских младенцев. Возмущение было всеобщим и тем более острым, что Розанов всегда пользовался репутацией филосемита. Для него евреи — древние библейские иудеи — что-то вроде русских, они тоже «бабы». Он писал о евреях: они догадались о святом в брызге бытия. Иудаистская религия — половой завет народа с Богом, в этом союзе иудеи играют женскую роль. Вот почему евреи вечны в своем культе самовоспроизведения. И самое тонкое у Розанова в его двусмысленном антисемитизме в том, что эти гипотетические жертвоприношения ему нравились, доказывали для него бытийность евреев, укорененность их в сокровенных глубинах мира.
