— Большая потеря крови, — начал было доктор.
Сидящий медленно и очень осторожно поднял голову и так, из полулежачего положения, посмотрела на вошедших. Одним глазом, второй закрывала плотная потемневшая от крови повязка. Нет, повязка закрывала не глаза, а глазницу. Выдвинув ящик стола, белобрысый охранник достал из него майонезную баночку, в ней в кроваво–мутном растворе плавал…
— Расскажите, как это случилось, — спокойно приказал Владислав Владимирович.
Начальник смены, излечившийся от коньюктивита столь решительным образом, усмехнулся искусанными губами.
— Пока я орал, он, мой предпоследний, скатился на пол, хорошо, что никто не растоптал. Когда эти приехали, то перевязали меня и помогли его отыскать. Положили в эту банку и заспиртовали. Будем теперь перемигиваться.
— Если вы не оставите свое остроумие, то вам может понадобиться и вторая банка, — процедил Колпаков. Белобрысый скрипнул зубами, но промолчал.
— Ну, — терпеливо переспросил Владислав Владимирович, — да, посторонних прошу удалиться.
— Посторонних? — громко спросил врач, подполковник вздохнул, а медсестра грязно выругалась. И все они ушли.
— Можете говорить?
— Мы забивали козла.
— И?
— И вдруг я почувствовал тошноту. Нарастающую. Заболела голова. Половина головы.
— Гемикрания.
— Что вы говорите?
— Продолжайте.
— Да, вот так, именно половина головы.
— И глаз?
— Глаз сначала не болел, он просто начал двигаться, шевелиться. Напротив меня сидел Авдотько, он видел, он даже пальцем показал. Он говорит «у тебя глаз». Я говорю: «что глаз?!».
Капитан задыхался, повязка сделалась темнее.
— «Выразит!» кричит Авдотько. Тогда и другие закричали. Я хвать за него, за глаз, ладонью. А он лезет! лезет! Страшно. «Зеркало!» — ору, они встать не могут, ребята. Повязка, он же у меня под повязкой был, коньюктивит, отклеивается снизу и как веко поднимается, глаз из под века этого выглядывает и тут хватает такая боль! Ребята отползают вместе со стульями, а я вдруг вижу, что он, глаз мой, дикий, как редиска с хвостом, падает на стол и прыг, прыг, прыг. Тут я и заорал.
— Мне сразу не понравился этот коньюктивит, — сказал Владислав Владимирович.
В это время на ступеньках дачи мрачно курила группка людей в белых халатах и милицейской форме. Они затравленно оглядывались на снующих повсюду людей в масках.
— Надо что–то делать, — сказала Антонина Борисовна и по–мужски сплюнула в нежно–зеленую травку.
— Что, что, что ты говоришь! — подполковник одной рукой устанавливал на голове фуражку, чтобы было удобно козырять, если что. Фуражка показывала норов. Оба сержанта смотрели на него с ужасом, из распахнутых ртов у них самопроизвольно вытекал дым. Они еще никогда не видели своего свирепого начальника в таких чувствах.
— Они затевают тут какую–то дьявольскую херню, — медсестра глубоко затянулась. Из–за голубой ели вышел черномордый с кинокамерой, ни на кого не обращая внимания, продолжал снимать.
— Неужели ты не понимаешь, ментура безголовая, что мы влипли в дерьмо государственной важности. Тут или отраву варили, какой свет не видывал, или бомбу мастрючили, которая делает мгновенное выпадение кишечника и глаза. Эта бомба и взорвалась у них вне плана.
— Молча–ать, — поющим шопотом произнес подполковник.
— Надо что–то делать, дурень в шапке. В газету или еще куда, иначе нас как тихих свидетелей пустят в переработку.
Милиционер не успел ответить, на крыльцо вышел Владислав Владимирович с Колпаковым, чтобы объяснить, каким тоном следует задавать вопросы, но Владислав Владимирович удержал его за локоть. Антонина Борисовна побледнела, но осталась сама собой.
— А что, мало ли, может, газы какие, мы бы тоже повязочки надели. Свои, беленькие.
— А что, наденьте, — произнес равнодушно Владислав Владимирович, — если хочется. Мы свои маски снять не можем, чтобы вы не запомнили наши лица. Вдруг Толстяк доберется до кого–нибудь из вас и заставит описать, как мы выглядели.
Стоящие в строю переглянулись, они понимали все меньше в происходящем и от этого им было все тоскливее.
— Само собою разумеется, о том, что вы здесь были, о том, что видели и делали, никому ни слова.
