Семериков внимательно смотрел на охотника и, когда тот оторвал наконец руки от головы и уставился на испачканную левую ладонь, спросил:
— Что, больно, дядя?
Кильтырой, не ответив, поднялся с нар, полил из чайника на руку, ополоснул лицо и голову, обтерся.
— А где… Слоник? — тихо спросил Семериков. — А? Слоник где? С ним что?
— У него, однако, нигде не болит…
— То есть?
— Твоего Слоника серые загрызли.
— А как же я?.. Как я уцелел?
— Видать, бог не велел…
— Ну ты скажешь тоже: бог…
— Ну — черт.
— Вот это верней… Я вот только одного никак не пойму: зачем ты меня спас? Для чего?
— Однако больно много говоришь. Маленько молчи. Худой ты, однако. Хворь из тебя еще не вышла. Не гневи ее, не то осерчает.
— Да плевать… Мне все равно: чем хуже — тем лучше. — И помолчав, Семериков снова спросил: — Нет, ты мне скажи, зачем спас меня. Не понимаю.
— Убивать хотел, однако, — без всякой интонации сказал охотник.
— Ну и что же не убил? Мы же тебя ограбили…
— Было, однако.
— «Было, однако»… Избили.
— Избили.
— Могли и пришить.
— Чего?
— Ну, убить, значит…
— Могли, да не убили.
— И что же ты теперь со мной собираешься делать?
— Лечить стану.
— Не пойму… — стал раздражаться Семериков. — Не понимаю!
— Лечить, однако, стану, — повторил монотонно Кильтырой.
— А если я сбегу?
Кильтырой поцокал языком, подошел к двери, распахнул ее:
— Беги.
— Ну ты умник, дядя! Куда же я сейчас? Нет, вот когда поправлюсь.
— Как пойдешь один по тайге зимой? Без оленей.
— Вот то-то и оно-то… Так нечего благородного из себя ставить, хрен старый! — Все больше распаляясь, Семериков стал срываться на крик и попробовал подняться. — И не подходи ко мне больше!
На этих словах силы оставили Семерикова, и он повалился на нары, заскрипев зубами от боли. Сознание вновь покинуло его.
Кильтырой наклонился над раненым, убедился, что он дышит, и накрыл его полушубком.
— Дед, а дед?
С утра Кильтырой возился у печи.
— Ты это… не бери в голову. Мне в самом деле лучше было умереть. Ты вот спас меня, а подумал, как я буду жить? Чем? Для чего? Мне же все равно крышка теперь…
Со стороны нар послышалось клокочущее рыдание. Семериков лежал, сотрясаемый им, теребя полушубок побелевшими от напряжения пальцами.
— Выпей.
Кильтырой влил Семерикову настойку из стланика. Настойка свое взяла. Через несколько минут он успокоился, хотя слезы еще долго не высыхали в его глазах, устремленных взглядом в потолок. Наконец Семериков, морщась, вздохнул глубоко и безнадежно и спросил:
— Дядя Сеня, сколько я валялся без сознания?
— Однако семидневка будет.
Семериков шипяще присвистнул:
— Вот это да… Как же я не подох?.. Ты знаешь, я тебя спросить хотел вот еще о чем. Мне иногда казалось… да нет, я слышал точно… Точно, слышал. Кто-то как будто пел мне. Вот именно мне. Я ничего не разобрал. По-вашему вроде пели. Как будто женщина… Такие песни были… — Ну как это… Странные какие-то. Ну хорошие, что ли, я даже не знаю. Даже вот здесь, — он положил руку на грудь, — отходило. Кто это был, а?
— Никого не было тут. Никто не пел.
— «Каштан», «Каштан», я — «Каштан—пять», я — «Каштан—пять». Как слышите? Прием.
По тому, как были произнесены позывные — торопливо и громко, майор Гульчак понял, что у пятого есть новости. Он схватил микрофон и переключился на передачу:
— Я — «Каштан». Слышу вас, слышу. Докладывайте.
— «Каштан»! «Каштан»! В квадрате 24-В обнаружены части тела, оружие и предметы, принадлежащие объектам розыска. Повторяю. В квадрате…
Гульчак не стал дослушивать, передал микрофон радисту и бросился в кабинет Паршина:
— Товарищ подполковник! Пятый радирует: обнаружены предметы и оружие, принадлежащие крестникам. И еще что-то про части тела.
— Что что-то?
— Не разобрал… Вернее, не стал дослушивать, решил вам доложить. Пятый на связи.
Когда Паршин вошел в штабную комнату, он увидел с десяток сослуживцев, сгрудившихся у передатчика.
— Передайте пятому — не отключаться, — сказал Паршин и повел пальцем по карте, отыскивая нужный квадрат. — Где капитан Игнатенко?
— Отдыхает, товарищ подполковник, — сказал дежурный офицер. — Будить?
— Будите. Пусть готовит машину. Как с прогнозом?
