Через полчаса он точно знал, как поступить. Кстати, кроме собственного госпиталя у него были в запасе друзья из медсанчасти УВД, готовые пожертвовать стратегическим запасом ради спасения жизни самой лучшей в мире женщины и прилагавшихся к ней большого поэта и двух славных девочек.
Осознав, что верный товарищ невольно решил задачу, поставленную перед Самуилом Яковлевичем, Алла Викторовна дозвонилась до Давельмана и дала отбой.
– Дай угадаю. Это мужчина? – просипел в трубку Самуил Яковлевич и вздохнул с облегчением: – Ты все-таки везучая, Алла.
– Я везучая, – согласилась она, с благодарностью глядя на Григория. – Спасибо тебе, Гриш. Если бы не ты…
– Не благодари, дорогая. Лучше скажи «да», – пошутил военврач и грустно усмехнулся. – Да понял я, понял. От пяток до макушки.
– От пяток до макушки, – грустно повторила за ним Алла Викторовна, впервые за столько лет задумавшаяся о том, почему жизнь снова и снова сталкивает ее с этим человеком, словно предлагая: выбирай. И другая бы, может, выбрала. Другая, но не она, фанатично преданная большому поэту и его детям.
Словно почувствовав, о чем думает Алла, Григорий полушутя-полусерьезно спросил:
– А если я его убью? Решишься?
– Нет. И знаешь почему? (Военврач заинтересовался.) Потому что следующим будешь ты, – бесстрастно предупредила Алла Викторовна и объявила, что возвращается в больницу. Хотя нет. Не в больницу, домой, надеясь, что Григорий не подведет ее ни при каких обстоятельствах.
И Григорий не подвел, и все закончилось настолько благополучно, что у Аллы Викторовны вновь появились силы на то, что большой поэт называл мирской суетой и считал недостойным своего пера.
– Писать надо о высоком, – вещал Андрей вечерами у себя в кабинете, прислушиваясь к звукам из детской и вожделенно поглядывая на жену. Долгое воздержание угнетало поэта, уменьшало его силы, ввергало в ипохондрию. – Мужчина без женщины анормален, враждебен природе и безответственен перед будущим! – с пафосом рассуждал он, раздувая ноздри.
И, видя этот пылающий взор, раздувшиеся ноздри настоящего самца, Алла Викторовна, как в молодости, теряла волю и забывала обо всем, в том числе о необходимости закрыть дверь, в которую та же самая Лялька могла влететь на всех парусах, чтобы остановиться посреди кабинета и искренне поинтересоваться:
– Вы что, ругаетесь?
– Дура! – однажды провела с ней ликбез старшая сестра, но Лялька, похоже, ничего не поняла. Или поняла очень уж по-своему, во всяком случае, никакого шока не испытала, а потому продолжала врываться к родителям без стука. Была эта девочка по-животному естественна и невозмутима, умела принимать жизнь любой, как будто знала, что ее форм существует великое множество. Боялась она только одного: сиротства, о котором ее вовремя предуведомила Марина, рассказав о том, что умрут все, но в первую очередь, конечно же, родители. И это известие сделало Ляльку самым несчастным человеком на свете.
Кстати, о сиротстве думала не только младшая дочь Андрея и Аллы. О нем все чаще и чаще задумывалась печальная Лиана, с исчезновением Аллы Викторовны почти утратившая надежду на исцеление.
– Шарлатанка! Обманщица! – безостановочно возмущался Вачик, обещая горе-целительнице кару небесную. – Она украла нашу надежду! Мою! Твою! Их! – носился он из комнаты в комнату, боясь остановиться: как только бег по квартире замедлялся, слезы начинали душить его, и Ваганчик с Этери пугались.
– Держи себя в руках, Вачик! – умоляла его жена и глазами показывала на притихших детей. – Ты что, не видишь, им и без того плохо.
– А мне?! Мне не плохо?! – возмущался осунувшийся Вачик и уезжал к матери, чтобы успокоиться.
– Говорила я тебе, – подливала масла в огонь Ануш, – не женись. Червивая она, твоя Лиана. Так и получилось…
– Как так?! Как так?! – воспламенялся Вачик, словно забыв, зачем приехал, и, наскакивая на мать, вступался за жену: – Это мать моих детей, твоих внуков. Что она тебе сделала?!
– Она украла у меня сына, – мрачно роняла Ануш и шла на кухню. – Всю мою жизнь украла… – бормотала она себе под нос, а самое страшное произносила беззвучно, лишь шевеля узкими темными губами: – Да чтоб ты сдохла!
