И здание, и входные двери, сбитые из толстенных досок мореного дуба, и плот со всеми его швартовочными цепями Копаев сумел как следует рассмотреть только потому, что стоял спиной к солнцу. С изучением улицы дело обстояло хуже: помимо самого солнца, и так бывшего чересчур ярким, субтропическим, еще и поверхность воды сияла отраженным светом, разбрызгивая во все стороны пронзительные блики. Это было хуже, чем смотреть на пламя электросварки. Даже сощурив глаза насколько возможно и прикрываясь обеими ладонями, Копаев мало что смог разглядеть.
Настоящую, итальянскую Венецию Копаев видел только по телевизору, то ли в передаче Клуб путешественников, то ли в какой другой, но и без того ему было ясно, что полузатопленные водой местные дома были явно не венецианской архитектуры. Архитектура была знакомая, родная, как пивной ларек. Вот только не мог Копаев припомнить ни одного города на просторах необъятной Родины, который, уподобившись знаменитой Венеции, наполовину погрузился в море.
Вернуться, что ли, — неуверенно подумал Копаев, — прозектора порасспросить. Он оглянулся на дверь, но не сделал ни шагу — возвращаться в мертвецкую категорически не хотелось.
Копаев встрепенулся — до его ушей донесся знакомый звук. Копаев родился и вырос на берегу Волги и звук работающего лодочного мотора не перепутал бы ни с каким другим. Вихрь, определенно. Лодка гудела где-то неподалеку, но видно ее не было — она шла по соседней улице.
А почему бы лодке не проехать и по этой улице? — загадал Копаев, не особенно, впрочем, надеясь. Но звук мотора стал ближе, а вскоре и сама лодка вылетела из-за угда, заложила лихой вираж, взметнув едва ли не девятый вал, и понеслась в сторону Копаева, высоко, как глиссер, задирая нос. Прищурившись, Копаев попытался разглядеть, сколько человек в лодке, но солнце очень слепило.
— Сюда! Давай сюда! — крикнул Копаев и, сомневаясь, что его могли услышать за ревом мотора, сделал еще пару загребающих движений левой рукой.
Лодка летела прямо на плот. У Копаева появилось нехорошее предчувствие насчет вменяемости рулевого, он стал потихоньку отступать от края плота к дверям морга. Но тут тон работающего мотора слегка изменился — человек, управляющий лодкой, сбросил обороты. Теперь Копаев видел, что в лодке сидят двое в тельняшках. Он остановился на середине плота, подумав, что если спрячется в дверях морга, то лодка проедет мимо. Если бы.
Лодочный водила так и не заглушил мотор, даже наоборот — приблизившись, еще газанул, и лодка со скрежетом въехала на причальный плот до середины корпуса. Мотор дико взвыл напоследок и заглох. Копаев отскочил назад, но недостаточно проворно и недостаточно далеко — волна от лодки захлестнула его до колен.
— Да вы что там, охренели?! — заорал Копаев, скача по плоту.
Лихачи с нарочитой ленцой вылезли из лодки. Оба были молодые здоровенные парни, не просто загорелые, а очень загорелые — до черноты, до вороненого отлива на коже. На голове у одного из парней была засаленая, когда-то бывшая белой фуражка с латунным якорьком на околыше. Этот парень, очевидно, был за шкипера.
— Слышь, Сом, а чего этот тритон голожаберный вопит? — все с той же ленцой поинтересовался парень в фуражке у своего приятеля.
Копаев догадался, что именно его только что обозвали голожаберным тритоном, это его задело, но он решил пока немного подождать, не лезть сразу в бутылку; он еще надеялся покататься на лодке.
— Не знаю, Ерш, — пожал плечами Сом и обратился к Копаеву: — Ты че вопишь, тритон?
— Вы меня замочили, — скрипучим голосом проговорил Копаев. Когда он заговаривал таким голосом на допросах, двое из трех подозреваемых содрогались.
С лихачами этот прием не сработал, они не содрогнулись.
— Он говорит, что мы его замочили, — сообщил Сом, повернувшись к Ершу.
— Да разве х так мочат? Мочат совсем не так, — изрек Ерш, по-прежнему глядя мимо Копаева. — А вообще, Сом, чего это он здесь делает?
Сом переадресовал вопрос самому Копаеву:
— Чего это ты здесь делаешь?
— Трамвая жду, — ответил Копаев с гаденькой ухмылкой. Он рассчитывал, что ухмылка выведет парней из себя и он не ошибся.
