Пирамидалов. Я счел своею обязанностию сегодня утром доложить подробно вашему превосходительству все, что вчера происходило, как вы сами изволили мне приказать.
Гневышов. И поспешили сюда?
Пирамидалов. Так точно, ваше превосходительство, и передал Валентине Васильевне, что вы изволите прибыть вслед за мною.
Гневышов. Ну и что же?
Пирамидалов. Я и понять не могу, ваше превосходительство…
Гневышов. Да где же вам!
Пирамидалов. Слушать меня не стали, а приказали мне сейчас же позвать к ним Цыплунова.
Гневышов. Как, Цыплунова, этого самого? Не понимаю, не понимаю.
Пирамидалов. Я говорю: «Валентина Васильевна, кого вы приглашаете? Где же у вас самолюбие! Я вас не узнаю!» Так ведь я говорил, ваше превосходительство?
Гневышов. Ну, ну, далее!
Пирамидалов. «Да он, говорю, не пойдет». – «Не ваше, говорит, дело. Прикажите ему от меня, чтоб он пришел, ну просите его, ну умоляйте его». И больше ничего разговаривать не стали и ушли от меня.
Гневышов. Вы ходили?
Пирамидалов. Ходил, ваше превосходительство.
Гневышов. Что ж он?
Пирамидалов. Ломается: «Да зачем я пойду, да с какой стати, да что мне там делать?»
Гневышов. Да придет он или нет, я вас спрашиваю.
Пирамидалов. Хотел прийти.
Гневышов. Странно, очень странно.
Пирамидалов. Я вам говорил, ваше превосходительство, что он дикий, вы мне не изволили верить.
Гневышов. О мой милый, кто ж не ошибается! Человеку свойственно ошибаться. Но я в вине – я и в ответе, я постараюсь поправить эту ошибку.
Пирамидалов. Если что нужно будет вашему превосходительству, я буду здесь в саду.
Гневышов. Да, хорошо, ступайте, я слышу шелест платья.
Пирамидалов уходит в сад. Из боковой двери выходит Белесова.
ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ
Гневышов и Белесова.
Гневышов. Здравствуй, Валентина!
Белесова. Ну, что вы? Зачем вы?
Гневышов. Мой друг, такой случай… не мог же я…
Белесова. Вы знаете?
Гневышов. Пирамидалов мне передал.
Белесова. Поймите же вы, в каком я положении, если вы способны понимать что-нибудь.
Гневышов. О мой друг, всякий может подвергнуться оскорблению, никто от этого не застрахован. Ну, представьте себе: я пошел прогуляться, и вдруг на меня из подворотни лает собака, неужели же мне этот грубый лай принять за оскорбление и обидеться! А эти глупые упреки, эта мещанская брань чем же лучше собачьего лая! И тебе, Валентина, не только обижаться, но даже и думать об этом не стоит.
Белесова. Стоит думать или не стоит, это уж мое дело. Это для меня теперь самый важный жизненный вопрос. (Задумчиво.) Но это не лай… Какая энергия, какое благородство! Я ничего подобного в жизни не видывала. И вместе какая обида, какая обида!
Гневышов. Ну, оставь же! Отнесись к этому факту с презрением, которого он заслуживает. Презрительность ко всему мелкому и вульгарному в твоей натуре, и она так мило выходит у тебя.
Белесова. Вы знаете все, все, знаете и человеческую натуру. Я себе никогда не прощу, что имела глупость вам поверить.
Гневышов. Я действительно хорошо знаю сердце человеческое, но могу иногда и ошибаться.
Белесова. Вот то-то же. Нет, в делах важных никогда не нужно слушать мудрецов и знатоков сердца человеческого, а надо следовать собственному внутреннему побуждению. В молодом сердце, как бы оно испорчено ни было, все-таки говорят еще свежие природные инстинкты. По вашим словам я думала, что Цыплунов вечно будет моим покорным рабом и что я, разумеется, ничего не обязана чувствовать к нему, кроме презрения. А вышло напротив: он меня презирает.
Гневышов. И это тебя беспокоит? Какое ты дитя!
Белесова. Беспокоит – мало сказать. Мучает меня, я вся дрожу, я не спала всю ночь. Я хочу его видеть.
Гневышов. Ну, зачем это, зачем? Ты должна выкинуть из головы всякое помышление о нем. Он человек грубый, для твоей деликатной натуры не годится; ну, значит, с ним и о нем всякие разговоры кончены, Я привез тебе деньги, сколько мог собрать. На первое время с тебя будет достаточно.
Белесова. Зачем ты привез именно нынче? Почему ты так поторопился?
Гневышов. Надо ж когда-нибудь, так не все ли равно, нынче или завтра… Я обещал, я должен.
Белесова(с горечью). Нет, неправда. Ты узнал, что я оскорблена, и хотел меня утешить. Признайся! Детей утешают игрушками, конфетами, а женщин – деньгами. Ты думал, что всякую тоску, всякое горе, всякое душевное страдание женщина забудет, как только увидит деньги. Ты думал, она огорчена, оскорблена, она плачет, бедная, словами ее теперь не утешишь, это трудно и долго, – привезу ей побольше денег, вот она и запрыгает от радости.
