Морфей, взвинчивая себя для предстоящего, барабанил по спинке переднего сиденья теперь уже настоящими палочками.
— До встрееечи в Гоморееееее! — немузыкально пел он, вышибая душу из кожаного подголовника.
— Так ты можешь рыбок попортить, — сказала через плечо Ильдико. Ее отец уже несколько месяцев ждал появления этих маленьких красавиц и вовсе не обрадовался бы, если б его решение — позволить дочери забрать их по дороге к нему из города, — обернулось тем, что они оказались бы мертвыми по прибытии.
— Естееественныый отбооор! — завывал Морфо, цитируя короткую песню из первого альбома «Трупорубки».
Если честно, чувствовал он себя совсем ни к черту — даже от усилий, которые требовались, чтобы, сидя на заднем сиденье машины, выбивать барабанными палочками дробь, в голове его начинала ухать кровь. Он стискивал палочки, глубоко дышал, вжимая костяшки рук в обтянутые кожей колени. Байкеровские брюки, обычно сидевшие на нем, как влитые, были сегодня холодны и липки. Голые руки Морфа побледнели, покрылись гусиной кожей, а куртка лежала на переднем сиденье, образовав подобье гнезда для шаткого пузыря с рыбками, и труды, потребные для того, чтобы достать ее оттуда, представлялись Моофу непосильными. В прошлом он неизменно отправлялся на концерт в одной футболке — адреналина в крови хватало, чтобы согреть его, даже если в машине не было печки, а температура снаружи падала ниже нуля. Сегодня же он дрожал.
— Ты уверен, что с тобой все в порядке? — спросила Ильдико, когда резкий изгиб дороги вырвал у Морфа тяжелый вздох.
— Аспириновое отравление, — простонал он. Желудок и кишечник обратились внутри его живота в тугую резину, литую анатомическую скульптуру, в которой никаким жидкостям места не находилось. Темная масса боли ворочалась и толкалась за левым глазом и бровью. Морф жал указательными пальцами на переносицу, все сильнее, сильнее, пока ему не почудилось, что пальцы, того и гляди, продавят кость и вонзятся в мозг (недурная, следует признать, получилась бы картинка для обложки альбома «хэви-метала»).
— Останови машину, — собственный голос показался Морфу чужим: хлипким носовым звуком, почти неразличимым за шумом мотора и наплывами гула в голове.
— До дома родителей осталась всего пара минут, — отозвалась Ильдико.
Она взглянула в зеркальце заднего вида. Сразу за ними шла машина, битком набитая венграми-переростками, — «Пежо», заполненный по самый потолок взвинченными, готовыми на какие угодно подвиги молодыми парнями.
— Меня сейчас…
Морф накренился вбок, опустил, отчаянно спеша, стекло и выпалил в воздух зарядом жнучей рвоты. Рвота била из его рта и носа, точно пиво из распалившегося алкаша, ветер сдувал ее, и она длинной желтой струей опадала на дверцу и багажник машины. Ильдико плавно затормозила, сдала на обочину, пропуская мимо себя летевшие с ревом машины.
Морфей нащупал дверную руку, вывалился наружу и замер, опершись ладонями и коленями о мерзлую траву. Его снова вырвало, от судорожных позывов голову едва не расколола дикая боль. Ильдико обхватила его за спину, и от этого Морфея внезапно пробил жуткий озноб.
— К-как же мы ко времени-то поспеем? — пропыхтел он.
Морфей очнулся в темной комнате, окруженный керамическими доярками и резными статуэтками, изображающими северных оленей. Он лежал в постели — не в ароматном гнездышке Ильдико, но в чужой, огромной, смахивавшей на рококошный слоеный торт, сложенный из стеганых одеял, расшитых покрывал, отглаженных хлопковых простыней и отороченных мехом подушек. Он вполне мог быть древним воином, плывущим на похоронных дрогах к темному озеру, где тело его предадут огню.
Сквозь щелку в двери спальни пробивался из коридора бледный, антикварный какой-то свет. Родители Ильдико всегда были людьми состоятельными, даже и до того, как Венгрия торопливо сдернула истершийся до дыр Железный Занавес. Жилище их представляло собой монстра в венском стиле — охотничий домик девятнадцатого века, упрятанный внутрь бунгало с тремя спальнями, затейливое шварцвальдское пирожное, завернутое в бумажку из-под хрустящих хлебцев.
Тишина вокруг стояла мертвая. Обычно, когда Морф приезжал сюда в гости, по дому разлетались из дряхлой акустической системы рулады Паваротти или Каррераса. Отец Ильдико принадлежал к числу тех, кто свято верит, что никаким компакт-дискам никогда не дотянуть до уровня богатого, естественного звука, порождаемого старомодным винилом, — особенно, если звук этот исходит из русской работы колонок величиной с транспортный контейнер. Человек глуховатый, он запускал своих импортных теноров на полную катушку, однако сейчас даже шелеста каких-либо арий слышно не было.
