По вечерам — иракские офицеры, с которыми он жил — играли в карты. Чтобы не стеснять их — он выбирался по вечерам в сад, пил чай и смотрел на звезды. Звезды здесь были, как и на всем Ближнем Востоке — огромные, казалось, руку протяни и...
Чай был вкусным. Особенно со жженым сахаром. Чай ему приносила жена хозяина — сам хозяин тоже выделял молчаливого русского в непривычной форме из невежливых, шумных и грубых офицеров Амн аль-Хаас. Сейчас — было тихо, он сидел по-турецки — и лишь мелодия магнитофона из открытого окна мешала думать.
Поглощенный собственными мыслями — он не сразу понял, что по забору, по бетонной плите — кто-то осторожно стучит.
Три — Три — Три...
Последовательность, знакомая с Афгана.
Николай достал пистолет. Крадучись, прошел к калитке — во всех иракских домах была как минимум одна задняя калитка. Она не была заперта и отворилась с едва слышным скрипом.
Ночь. Тишина. Почти как в деревне... если бы не магнитофон. В Тикрите — ни о какой ночной жизни и слыхом не слыхивали.
Он сделал шаг. Потом еще шаг. Навел пистолет на что-то темное.
— Не стреляй, бача...
Голос был знакомым.
— Не подходи, просто слушай. Саддама видел?
— Нет.
— Но парад будет?
— Да.
— Твое мнение?
— Очень опасно.
Бахметьев цокнул языком.
— Это провокация.
— В смысле?
— Приказы идут от Саддама. На трибуну поставят двойника.
Про двойников Саддама Николай слышал, но мельком. Никто ничего про них не знал. Говорили, что есть, по крайней мере, один, причем он так похож, что Саддам нередко разыгрывает сценки перед своими министрами.
Говорили так же, что в использовании двойников — секрет неуязвимости Саддама. Что, по крайней мере, дважды заговорщики думали, что им удалось осуществить задуманное — но это были двойники.
— А мне что делать?
— Я дам тебе маяк. Когда будешь уверен, что рядом Саддам — надави как следует на колпачок. И все.
— На колпачок?
— Протяни руку вперед.
Николай сделал, как велели. В руку легла ручка.
— Просто нажми изо всех сил. И всё.
— А дальше — что?
— Дальше по обстоятельствам, боец. Я тоже рискую. Удачи.
Николай понял, что это означает. Но приказ — есть приказ.
— А если будешь сомневаться — раздался в темноте голос куратора — помни, что в Коммунистической партии Ирака состояло двести тысяч членов. Из них не меньше семи тысяч в армии. Сейчас их осталось меньше пятидесяти. А в армии — ни одного. Так то.
За день перед парадом — его арестовали.
Приехал сын президента Кусей — молодой, с ломким еще голосом. С ним было несколько офицеров охраны. Николай отдал пистолет — другого выхода не было — и его посадили в машину. Стекла были изнутри замазаны краской.
Они ехали по Тикриту, уже взбудораженному появлением Раиса, их земляка. У дорог — стояли люди, сплошная цепь солдат Республиканской Гвардии сдерживала их. Куда они едут — было видно только через лобовое стекло — но Николай в любом случае не знал город.
Они въехали в очередные распахнутые ворота, машина остановилась. Здоровяк подошел, обыскал русского — словно не доверяя тем, кто уже обыскивал до него. Затем — он пошел вглубь сада... это был не президентский дворец, один из двух в Тикрите, родном городе Раиса. Остальные — двинулись за ним.
Саддам — был во дворе. Это был небольшой дворик, окруженный высоким забором, весь усаженный зеленью. Саддам стоял около белого куста роз, огромного и по-настоящему красивого.
— Моя мать — сказал он, не поворачиваясь — была очень хорошей женщиной. Пусть она была из простых крестьян, она хотела мне только добра. Когда я сказал, что хочу идти учиться, она благословила меня именем Аллаха.
...
— А мой отец избил меня...
Николай вспомнил, что отец Саддама — ему сказали об этом в контрразведке — сгинул в тюрьме и Саддама воспитывал отчим.
...
— В память о матери, я посадил куст роз в моем багдадском доме и ухаживаю за ним. Сам лично. Теперь я вижу такие же кусты во многих богатых домах моей страны...
...
— Но ведь мать одна, верно?
Николай — давно не испытывал такого страха как сейчас. Он вообще с детства имел очень высокий порог страха, еще в детском садике воспитатели заметили это. Он не испытывал страха, когда вел группу спецназа, свои шестнадцать человек на караван, когда они шли по местам, где на сто километров в любую сторону не найти никого, кто не мечтал бы убить советского солдата, неверного, совершив амаль, усилие на пути джихада и обеспечив себе рай. Он знал, что может быть, если их обнаружат, но не боялся их, он нес сто сорок патронов к винтовке Дранунова и знал — что бы с ним не случилось — это случится не раньше, чем он израсходует их все. Но сейчас — он чувствовал страх и еще такое... мерзкое, очень неприятное чувство.
