Библия говорит о любви; всё, что написал Моисей, было создано «ради любви», и ссориться из-за Писания — значит извращать его: «как глупо при таком обилии бесспорно истинных мыслей, которые можно извлечь из этих писаний, безрассудно утверждать, что именно было главной мыслью Моисея, и опасными спорами оскорблять самое любовь, во имя которой всё сказано тем, чьи слова мы пытаемся объяснить!»[375] Августин пришёл к тому же самому заключению, что Гиллель и его последователи-раввины. Милосердие было центральным принципом Торы, всё остальное — лишь комментарием. Что бы ни написал Моисей, его главной целью было проповедовать двойную заповедь: любви к Богу и любви к ближнему. То же было и главной заповедью Иисуса[376]. Поэтому, оскорбляя других во имя Библии, «мы сделаем лжецом Господа»[377]. Люди, которые бранятся из-за Писания, преисполнены гордыни, они «не знают мысли Моисея, они любят свою собственную и не потому, что она истинна, а потому, что она их собственная»[378]. Поэтому «не надо одному превозноситься перед другим, — обращался Августин к своей пастве, — возлюбим Господа Бога нашего всем сердцем, всей душой и всем разумением нашим и ближнего нашего, как самого себя»[379].
Будучи последователем Платона, Августин естественным образом ставил дух Писания выше буквального значения. Однако он обладал и сильным историческим чутьём, что позволяло ему придерживаться промежуточного курса. Августин не спешил давать символическое объяснение той или иной далёкой от поучительности библейской повести, он был более склонен указывать на то, что такие нравственные стандарты были культурно обусловлены. Так, например, многоженство было обычным и разрешённым явлением у древних народов. Даже лучшим из нас случается впасть в грех, поэтому не нужно искать аллегорий в рассказе о прелюбодеянии Давида, который был включён в Библию как предостережение для всех нас[380]. Праведное осуждение не только является недобрым, но и отдаёт самоуспокоением и самодовольством, что является главным препятствием для нашего понимания Писания. Поэтому «мы должны размышлять над прочитанным, пока не найдётся толкование, которое стремится создать царство милосердия, — убеждал Августин. — Писание не учит ничему, кроме милосердия, и не осуждает ничего, кроме алчности, и таким образом оно лепит человеческий разум»[381].
Прений настаивал на том, что толкование Писания должно соответствовать «правилу веры». Для Августина «правило веры» было не доктриной, но духом любви. Каков бы ни был изначальный замысел автора, библейский текст, который не ведёт к любви, должен быть понят метафорически, не буквально, потому что милосердие есть начало и конец Библии:
Итак, кто бы ни думал, что он понимает божественные Писания или любую их часть таким образом, что они не содержат двойной заповеди любви к Богу и к ближнему, значит, он не понимает их вовсе. Если же кто находит в них урок, проповедующий милосердие, пусть даже он не смог доказать, что именно подразумевал автор в этом месте, — он не обманулся[382].
Экзегеза — это дисциплина, которая обучает нас сложному искусству милосердия. Привыкая искать милосердное объяснение тревожащих нас текстов, мы можем научиться делать то же в своей повседневной жизни. Как и другие христианские толкователи, Августин считал, что Иисус был основой Библии: «Единственная наша цель, когда мы слушаем Псалмы, Пророков и Закон, — объяснял он в проповеди, — это видеть в них Христа, понимать в них Христа»[383]. Но тот Христос, которого он находил в Писании, был не только Иисус как историческое лицо, но и Христос, который, как учил апостол Павел, неотделим от человечества[384]. Обретя Христа в Писании, христианин должен возвратиться в мир и научиться находить его в любовном служении общине.
Августин не был лингвистом. Он не знал древнееврейского языка и не мог познакомиться с еврейской практикой мидраша, но он пришёл к тому же заключению, что Гиллель и Акива. Любое толкование Писания, сеявшее ненависть и раздор, было неправильным; любая экзегеза должна руководствоваться принципом милосердия.
