— Здорово.
У Дорна были удивительные глаза: большие, блестящие, изумрудно-зеленые. Ходячая реклама оптиметрического бизнеса.
— Классная погодка.
— Надеюсь, продержится до воскресенья.
Глубокомысленные беседы во время недели Кристины исключались. Так, разговор ни о чем.
Я вразвалочку вышел на веранду. Билли Силк, человек, испытывающий физиологическую и моральную аллергию на алкогольные напитки, сидел в шезлонге, потягивая абрикосовую настойку. Через минуту, после бега трусцой, появился Уэсли Рансом. Уэсли презирал все, связанное с физкультурой. И любые физические упражнения находил мучительными.
Страдание на лице Уэсли, как я мог предположить, было обязано своим происхождением не только пробежке. В голове этого члена нашего сообщества роились беспокойные мысли.
— Привет, Билли. Мои приветствия, Джон.
Мученический пот катился по лицу Уэсли.
— Рад, что набрел на вас. Есть дело, которое надо обсудить, весьма неотложное.
«Приветствия», «набрел», весьма неотложное» — вот какие слова употреблял Уэсли Рансом, это было в его стиле. Никак не мог преодолеть в себе актера.
— Неотложное?
Билли налил вина в пластиковый стаканчик, некогда принадлежавший Кристине. На стаканчике изображен плюшевый мишка. Билли мне нравился. Он был вегетарианцем и программистом, слышавшим пение эльфов среди плат памяти.
— Дело вот в чем, — начал Уэсли. — Состоять членом Общества Кристины стало для меня пустым звуком. Я не верю в него, ни капли. Это… безрассудство.
Билли, человека более возвышенного, эти слова оскорбили сильнее, чем меня, математика.
— Мне больно слышать это от тебя, Уэсли. С твоим-то добрым сердцем…
— В том-то и суть, собратья. Я ухожу.
Думаю, Билл прикладывался к стаканчику с плюшевым мишкой слишком уж часто, потому что он заплакал: нет, это было не полноголосное уханье оркестра, а скорее какое-то собачье завывание.
— Ты не можешь уйти. Подумай, что ты говоришь. Подумай о Кристине.
— Нам нужно устроить официальное собрание, — предложил я, стараясь держаться нейтрально, хотя понимал ужас Билли. — Всем восьмерым. Вместе.
Уэсли слизал пот с верхней губы.
— Сегодня? После обеда?
— Сегодня, — простонал Билли.
— После обеда, — всхлипнул Уэсли.
Нью-Йорк, говорят, то место на нашей планете, где вероятнее всего встретить родственника. Когда я впервые столкнулся с Кендрой Келти, разумеется, я не знал о нашем родстве, да и она о нем не знала.
Мы стояли в морском порту на автобусной станции в очереди за билетами. Я возвращался в Бостон после конференции учителей математики на тему «Эйнштейн, общая теория относительности и пятый класс». Я едва дождался ее завершения. Кендра направлялась в Филадельфию. Она играла в оркестре на флейте. Вокруг нас суетились уличные торговцы, норовили всучить бесполезные наручные часы и сомнительные пепельницы. Бродяги, жавшиеся к кафельным стенам, разговаривали с несуществующими собеседниками.
Меня потянуло к Кендре, как только я увидел ее. Между нами буквально пробежал электрический разряд. Это не было физическое влечение, хотя, конечно, отчасти присутствовало и оно: ее губы были столь эротичны, что их следовало бы прикрывать повязкой. Мы спонтанно и абсолютно одновременно оставили наши очереди. Притворившись голодными, мы направились к автомату. Кендра опустила в него пригоршню монет, нажала на кнопку и получила сандвич с крессом-салатом, который совсем не любила, и столь же ненужную ей чашку кофе. Она одновременно была стройной и кругленькой, качества, которые я раньше считал взаимоисключающими.
Когда подошла моя очередь, механизированный рог изобилия выплюнул мне шоколадный батончик с начинкой, плитку прессованного инжира и шипучий чай со льдом.
— У вас руки разные, — первое, что сказала мне Кендра Келти.
— Вы очень наблюдательны, — ответил я. — Это рука, с которой я родился. — Я легонько прикоснулся указательным пальцем правой руки к ее плечу. — А эта, — я снял микрокомпьютер, скрывавший шрам, опоясывающий левое запястье, — из банка органов.
— Что случилось?
— Акула.
— На вас напала акула?
— Нет. В действительности заурядный собачий укус и самая заурядная инфекция, затем обычная трансплантация.
