— А рыба где твоя?
— Рыба?
Я как-то сразу не понял, о какой рыбе идет речь, растерялся, но ответ был заготовлен еще вчера, и что-то за меня, суетясь, произнесло:
— В реке.
— Ты что такой стал? С лица весь спал.
— Я? Нет. С чего ты взяла.
Больше выносить я маминого взгляда не мог, он проникал в меня. И, стараясь быть бодрым, сбросил одеяло, подошел к окну, потянулся, вскинув руки вверх, оказал:
— Эх, погодка сегодня!
А спину так и сверлил мамин пристальный взгляд.
— Какой-то ты не такой стал, Гена. То, бывало, гляжу: идешь по переулку улыбаешься, пряменький, как свечка, а теперь сутулишься, как старик идешь. Что с тобой, Генка?
— Старею, — попытался я взять шутливый тон.
— Нет, Гена, неладно что-то с-тобой. Ты скажи, если что случилось, легче будет.
Я помолчал. Ох, с каким трудом давался мне этот разговор!
— Мам, снова начинаешь. Ничего не случилось. Кажется тебе просто. Ну, где я сутулый? Вот, смотри, какой прямой, — встал я боком и попробовал разговор перенести на другое. — А ты сегодня выходная, что ли?
— Выходная. Гена, я же не слепая, вижу, — продолжала мама свое. — Зачем ты с этим оболтусом связался? Как его, Хысь, что ли? Он ведь вечный тюремщик. До добра такая дружба не доведет.
— Да не связался я ни с кем.
— Гена, и люди говорят, и сама сколько раз видела. Вот как-то шла — вы на бревнах вместе сидели. Но мне даже на ум не приди, что вы в его компании. Сидите да сидите. Много вас там сидит.
— Ни в чьей я не компании! Мало ли с кем сижу. Развязался уже…
— Может, он тебе пригрозил как?
— Мам… Ну… Все в порядке.
В огороде напротив Светка выхлапывала половики. А ведь она до чертиков красивая, подумал я. Повзрослеет немного, влюбится в кого-нибудь, выйдет замуж, а я буду далеко-о… Мама подошла, посмотрела туда, куда и я, вздохнула тяжело, бог знает о чем подумав, сказала тихо:
— Иди ешь, пока не остыло. Рыбу поджарила. С утра сходила наловила в магазине. Поешь. В рыбе, говорят, фосфор, он для костей полезен и для ума…
— Ну, если для ума…
Лениво потыкал вилкой в сковородку, пожевал через силу белое рыбье мясо. Отчего-то всему телу было неприятно, будто от грязи заскорузло. Я собрался, пошел в баню. Мылся, мылся, драил себя вехоткой, стегал веником, который больше был похож на голик — пользованный, на окошке подобрал. Снова терся вехоткой, ополаскивался, и все равно казался себе грязным-грязным!
Прямо из бани направился к Балде, — мы обычно собирались у него или на речке. Шел, утешал себя тем, что посидеть в тюрьме даже интересно. Вспоминал тех бравых парней, мужиков, которые возвращались из заключения. Они сразу становились кумирами улицы. Выходили вечерком с гитарой, пели жалостливые воровские песни, красовались наколками, поглядывали на нас, окружающих пацанов, парней, пренебрежительно, свысока. Но это те, кто сидел недолго. А, скажем, дядя Толя, сосед, вернулся после двенадцати лет. Он не тыкал в глаза наколки, не ходил царьком, а наоборот, дичился людей, молчал. Лишь когда выпивал, появлялась в нем та широкость, вольность в движениях, презрительность к окружающим. Если же перебирал, то пускал слезу, рвал чуб и повторял одно и то же: «Эх, мазурики, большая Россия, большая! Ох, какая большая! Как вас там в учебниках учат? Можно всю Россию ногами промерить?! Нельзя!..»
Когда я подходил к дому Балды, навстречу попались и стремительно проскочили мимо мать его, баба, родня эта самая, и мужик. Видно, деньги раздобыли. А в магазин они всегда ходят вместе, гуськом — отправь за бутылкой кого-нибудь одного, точно не вернется, не донесет.
Женька и Валерка были уже на месте. Так мы и просидели чуть ли не до самого вечера, четыре гаврика, четыре затравленных волчанка, притаившихся хоть не в не надежном, но в укрытии. За стенами, провонявшими разными неопределенными запахами, было спокойнее. Я раньше у Балды долго находиться не мог: тошнота подбиралась. А уж есть из их посуды — никакие силы бы не заставили. Теперь ничего, даже суп от безделья похлебал. В хаосе, грязи, мрачной комнате, куда с трудом пробивался сквозь засиженные мухами окна свет, было, собственно, приятней, чем дома в чистоте и порядке, свойственней. Наверно, в самом деле по Сеньке и шапка должна быть. Иногда предлагал кто-нибудь ход: пойти с повинной в милицию, удариться в бега, признаться в краже, но смолчать о Хысе, сказать: уехал он. Но говорили без веры, в голосах чувствовалось сомнение, и предложения тут же угасали. Лишь Женька, бесконечно и бесцельно тасовавший карты, горячился, вскипал:
