— Руки вверх!
На мгновение грабители оцепенели, однако лишь на мгновение. Метнув взгляд на дверь, увидели: в ее проеме — примерно их же возраста крепыш в пограничной форме сержанта. Сразу чувствуется — силен и смел, но ведь один! И без оружия, вместо него в руках — массивная деревянная табуретка. Барон и Курасов, не сговариваясь, выхватили ножи, пригнувшись, шагнули к сержанту. Тот с места не сдвинулся, лишь поудобнее перехватил ножку табуретки да под густыми бровями сузились глаза, и заметно затрепетали резко очерченные ноздри слегка горбатого носа.
Курасову, вероятно, лучше бы, как это сделал Барон, приостановиться, тогда дальнейшие события могли принять несколько иной оборот. Но, подобно зверю, попавшему в западню, он потерял власть над своим разумом и думал только об одном: вырваться, любой ценой вырваться. Для этого надо незамедлительно, иначе будет поздно, убрать с дороги ненавистного сержанта. А до него уже считанные шаги. Пять, четыре, три... Курасов напружинился, взмахнул ножом и... тут же провалился в черную глухую бездну. Смертельно раненный сержант успел-таки опустить табуретку на голову бандиту.
Очнулся он от нестерпимой боли, и первое, что увидел, — переплетенное металлической решеткой окно. По телу его прошла короткая судорога, а из горла вырвалось нечто дикое, нечленораздельное.
— А-о-ууу!...
Так воет издыхающий волк.
Жестокое, тяжкое преступление подлежало не менее суровому наказанию. Курасова привлекли к ответственности по статье 59—3 Уголовного кодекса Российской Федерации. А статья эта гласила, что «организация вооруженных банд и участие в них и организуемых ими нападениях на советские и частные учреждения или отдельных граждан... влечет за собою
лишение свободы на срок не ниже трех лет, с конфискацией всего или части имущества, с повышением, при особо отягчающих обстоятельствах, вплоть до высшей меры социальной защиты — расстрела...»
Да, Курасова могли и расстрелять. Однако Калининский областной суд и на сей раз счел возможным проявить снисхождение. Вместо расстрела Курасова приговорили к лишению свободы сроком на двадцать пять лёт.
Тогда, в тысяча девятьсот сорок восьмом, ему шел двадцать первый год.
4
Итак, двадцать один и двадцать пять. Курасов должен был выйти на свободу в сорок шесть лет. Что и говорить, возраст почтенный. К этому возрасту люди успевают и на благо общества основательно потрудиться, и в личной жизни намеченной цели достигнуть, и стать родителями взрослых детей. А что ждет в сорок шесть его, блеснет ли там, впереди, хоть слабый луч надежды на счастливый поворот судьбы? Надежды почти никакой... Однако недаром, видимо, Курасов верил в свою фортуну. Стечение различных обстоятельств, в том числе переквалификация Верховным судом Коми АССР статьи 59—3 Уголовного кодекса на другую, более легкую, привело к тому, что он был освобожден уже в апреле пятьдесят шестого года.
Казалось бы, теперь-то Курасов образумится, поймет, что жить дальше так, как жил до сих пор, нельзя. Ничего подобного. Страсть к деньгам затмила перед ним весь белый свет. Разбогатеть, во что бы то ни стало разбогатеть — таково по-прежнему было его единственное желание и стремление. И способ, при помощи которого рассчитывал осуществить задуманное, оставался все тот же: воровство, грабеж, разбой. Суровые уроки не пошли ему впрок. То, что он не за столь уж длительное время второй раз оказался за решеткой, объяснял не закономерностью, а чистой случайностью. Если бы, говорил себе, нежданно-негаданно не явился в отпуск сержант-пограничник да не раззява Барон, который дверь в квартире оставил незапертой, было бы все шито-крыто. Это уж как пить дать. Следовательно, коль очищать чужие квартиры не в одиночку, то напарник должен быть надежный на все сто процентов. Ну и самому, разумеется, надобно получше шевелить мозгами. Вытащил у кого-то из кармана кошелек, очистил чей-то дом — моментально смойся, растворись, как дым, чтобы от тебя ни духу ни слуху. Был и нет, один пшик, кхе-хе-хе, на добрую память остался.
Надо отдать Курасову должное: постигая и одновременно совершенствуя воровскую науку настойчиво, целеустремленно, он во многом преуспел. У него развился особый нюх — мгновенно определял, где можно поживиться, а где нет; выработалась особая кошачья походка — мягкая, крадущаяся, бесшумная; дерзость стала сочетаться с осторожностью; в сердце не осталось ни одного доброго чувства — только холодный беспощадный расчет, только жестокость.
