Впрочем, еще продолжался «медовый месяц», а Курасов заявил жене:
— Чего нам, Лиза, загораживаться от других? Пусть видят, не ханыги какие живут, не воры-разбойники. В амбаре сварганю мастерскую — приходите, люди добрые! — а Джульбарса — на цепь.
Первый муж Лизаветы был оригиналом: амбар построил не во дворе, а за его пределами, в огороде. В общем, не так, как принято у всех. Словно предчувствовал старик, с кем после него разделит мягкое ложе его супружница, для каких тайных целей будет «сварганена» мастерская...
Не прошел и год, а по всему порядку пошла слава: Лизке-то губастой достался не мужик, а клад, не руки у него, а золото. Хочешь — ведро починит, лейке оторванный сосок приделает, а хочешь — новую мотыгу смастерит, и паять может, и лудить... И все это задарма, то есть сам цену не назначает, денег не просит. Ну, конечно, люди не без понятия, соображают, какой резон возиться человеку с чужими жестянками бесплатно, и там, где работы на полтинник, рублевку сунут, где на рублевку — трешницу.
— Возьми, Васильич, не обижай.
Ну, возьмет, а только не утерпит, скажет:
— Напрасно ты это, соседушка, право слово, напрасно. Я ведь чего слесарничаю, столярничаю? Чтобы от безделья не томиться. День на заводе, а два дома, вон сколько свободного времени. Куда его девать? К рыбалке не приучен, заглядывать на дно бутылки тоже не по мне...
Слава — шутка своенравная и капризная. Если ее нет, то уж нет, а есть — нарастает, будто снежный ком. Вскоре о Курасове заговорили и как о семьянине, достойном всяческой похвалы. Выдал он падчерицу замуж и, по самым скромным подсчетам гостей, свадьба обошлась ему тысяч в пять. А этих гостей пригласил около сотни, столы накрыл — не во всяком ресторане такое увидишь. Ешь что хочешь, пей сколько хочешь. Трое суток без передышки гуляли. На что уж Лизавета дочь родную выдавала, а не удержалась, попрекнула:
— Энтак ить совсем разоримся, Васенька.
Он лишь тугой бровью повел.
— Не твоя забота, женушка. — Кивнул на Петьку, который еще совсем недавно без штанов ходил. — Доживет до женитьбы, и ему справим не хуже. Даже лучше справим! — После долгого молчания добавил внушительно, выделяя в отдельности каждое слово: — Время от времени полезно пускать людям пыль в глаза. Усекла?
— Чего уж не усечь. Но неужто и на работе стараешься из-за энтой... из-за пыли?
— А ты как думаешь? — вопросом на вопрос ответил Курасов и тут же постарался замять щекотливый разговор.
Да, работал он для «пыли», однако, кроме него самого, об этом никто не знал. А не зная и, не догадываясь, что перед ними оборотень, товарищи по цеху принимали за чистую монету все то, что он говорил, делал, оказывали ему все большее доверие, уважение, почет. Пришла пора, и его удостоили высокого звания — звания ударника труда.
«Ну, — ликовал Курасов, — точка, можно начинать!»
Не начинал, медлил. Снова и снова прикидывал, рассчитывал, уточнял. Не щадя силы, времени, продолжал укрепляться в общественном мнении. И вот сегодня на доске Почета цеха появилась еще одна фотография. Под ней подпись: «Дежурный слесарь-сантехник В. В. Курасов».
Теперь все, вбит последний гвоздь!
...Лизавета, сладко похрапывая, видела, наверное, уже не первый сон, а Курасов все сидел за столом, положив на него тяжелые, крепко стиснутые кулаки. Наконец, приняв окончательное решение — начинать, разжал онемевшие пальцы. Тонкие, закорюченные, при блеклом свете луны (электричество было давно выключено.) они напоминали когти того самого зверя, от которого Курасов получил свою кличку.
