Как тяжело без тяжести в душе,
и время тянется, нить Парки длится, длится…
Кромешный мир стремится к суициду,
он инвалид. Подайте инвалиду! —
не больше и не меньше. Ведь урод,
стоящий супротив, часть денег отберет,
оставив грош-процент несчастному чеченцу.
Напротив церковь. Бом-бим-бом-бим-бам!!!
Ментовская облава тут как тут.
Старухи спрятали носки, колготки, спицы.
Одна из них за сердце ухватилась и ну, бежать…
(Тревога-то пустая. Машина за угол заехала
зачем, бог весть) …и ну, бежать вприпрыжку
и с подскоком. Куда ей, маленькой?
Не убежит далёко, опомнится: товар ведь тут как тут.
Недужные деревья всё еще цветут,
воробышки чирикают чив-чив,
а это значит, что Господь наш жив.
Хоть ноша Господа была и тяжела,
старушка выжила – не умерла.
Ах, кто сказал? – Но только ведь не я! —
Невыносима легкость бытия.
Как тяжело без тяжести в душе…
«И нету денег, чтоб напиться, – бормочет инвалид,—
подай, сестрица. Душа болит».
Вот подошел трамвай: хоть лезь в него, хоть – пехом.
Пойду пешком с разорванным мешком,
наполненным продуктами и дрянью. А рядом храм.
Нет, в храм я не пойду. Там Пантелеймон, там Мирон,
святые…
Зачем я всуе буду там стоять,
болваном со свечой? Пойду домой, домой…
А где мой дом, склероз-эклер проклятый!
Двенадцать, восемь, пять. О нумеролог,
скажи, что это значит? Пять плюс три
и будет восемь, и оно равно семи и одному.
Ах, вот о чем? Опять один как перст,
И снова тяжело. Но хорошо, пожалуй.
Да, хватит мистики. Мне снова тяжело,
и на душе легко, приятно стало.
