— Ага. Вы, значит, здесь из-за Нины Петровны? Ясненько. Открыть — дело нехитрое. Я, например, открою любую.
...И тут я совершил ошибку.
— Вас видели, когда вы пытались продать приемщику стеклопосуды сумку Бурдовой.
...Понимаете, нельзя было так сразу. Во-первых, Пшуков мог все начисто отрицать: мол, ошибся приемщик, а я ничего не знаю. Во-вторых, это могла быть сумка самого Пшукова. Он унес ее из дома, и жена бы это подтвердила. Показания приемщика — мой главный козырь, его бы приберечь напоследок.
Но Анатолий Петрович сидел красный, молчал и вдруг брякнул:
— Точно. Значит, я взял.
Я чуть не подскочил. Как все просто! «Спокойно, Вадик, — сказал я себе, — начнем сызнова».
— Что вы взяли?
— Да сумку у Бурдовой. Об этом весь дом судачит. Я-то думал, мое дело сторона, но Кулик — он за стенкой живет — недавно мне говорит: видел я тебя с Бурдихиной сумкой у ларька, больно ты опохмелиться хотел. Я, конечно, Кулику не поверил, не ладим мы. Из-за конфорок на кухне лаемся. Он готов любую напраслину на меня возвести. Но раз люди подтверждают — точно.
— Вы заходили к Бурдовой?
— Утром я у нее раковину чинил и был уже на взводе. Чувствовал, начинается мое путешествие. Тогда, наверно, и на сумку глаз положил.
— А как дверь открыли, помните?
— Раньше, когда не был запойным, все помнил, контролировал себя. А теперь — «бой в Крыму, все в дыму...»
— Пальто Бурдовой вы тоже пропили?
— Какое пальто, Нинкино? — Пшуков забегал по кухне. — Я этой зануде, своей Зинке, говорю: «Запри ты меня, купи пол-литра, я выпью и засну. Зачем мне на людях позориться?» А она экономит. Или пилить начнет, так сам из дома бежишь.
— Садитесь, Анатолий Петрович. Послушайте, вашу жену можно понять — ребенок дома. Зачем ему видеть пьяного отца?
— Но я тихий, я всегда был тихий. Ладно. Что я еще натворил, у кого украл? Я на холодильнике работал, на красной доске висел, премии получал. Я любую машину мог собрать и разобрать. Но Приколото меня выгнал, и теперь я унитазы чищу. И Зинка совсем очумела, болтает, что я к этой стерве Бурдихе лезу. Ну можно так жить? Вот я и пью. Арестовывать меня пришли? Я готов. Жену позову. Но прошу вас, только не при Витьке. Скажите, что авария, срочный вызов...
— Я вас прошу, Анатолий Петрович... Да сидите вы, сидите. Значит, так. Обещайте мне, что пойдете в больницу. Я вам устрою направление. С первой получки купите хозяйственную сумку, хорошую, рублей на восемнадцать, и отдадите Нине Петровне. Рубль положите. За бутылки. С пальто мы что-нибудь придумаем. Пальто сначала оценить нужно. Жене ничего не сообщайте, живите спокойно, работайте, а главное, не пейте. Договорились?
— Не надо больницы. Чтоб я еще к бутылке приложился! Да гореть мне синим пламенем! Простите, как вас звать?
— Вадим Емельянович.
— Вадим Емельянович, человеку поверьте! Даю честное слово! Вы для меня такое сделали.
— Вот тут распишитесь. Формальность. Подписка о невыезде. Остальное постараемся замять «для ясности».
— Вас понял, Вадим Емельянович. Если что будет протекать, то хоть среди ночи...
* * *
— Лихо, лихо, — сказал Хирга. — Но это, Вадим Емельянович, не решение вопроса. Возврат украденных вещей или возмещение стоимости не имеют принципиального значения. Налицо уголовное дело. И по требованию истца, мы обязаны соответствующе оформить материалы и передать их в суд. А что думает сама Бурдова?
— Шумит. Но если Пшуков ей купит новое пальто, она успокоится. На всякий случай дал ваш телефон. Это если она захочет на меня жаловаться.
— Хорошую жизнь ты себе придумал. Да и мне тоже. В общем, так: Пшуков признает, что совершил кражу?
— Признает.
— И пальто, и сумку?
— Так точно.
— Все, дальше нас не касается. Определять степень виновности — это в компетенции суда. Мы не гарантированы, что Пшуков опять не выпьет, а по дороге ему не попадется другая квартира. Ясно?
— Но...
— Никаких но. Хватит заниматься благотворительностью. Суд учтет все смягчающие обстоятельства. Оформляй и отсылай материалы. У нас завал работы. Евсеев просил, чтоб тебя к нему подключили.
— Александр Ильич, с вашего разрешения, беру это дело на себя.
