Овладев собой, Джин довольно спокойно спросила, собираюсь ли я арестовать ее. Я ответил «нет». Когда она поинтересовалась почему, я сказал:
— А зачем? Ты ведь не станешь теперь убивать Байлера?
Она покачала головой. Я так и знал. Она чуть не сошла с ума от тоски и страха и жалости к себе, когда поднималась на крышу с карабином, когда помогала Миллеру свести счеты с жизнью, — потому что он пытался спасти женщину, погубившую ее замужество. Но теперь это безумие прошло. От потрясения она исцелилась. А быть нормальной после всего этого — страшная кара.
— Тюрьма ничего тебе не даст. Что в ней толку? Если ты на воле не страдаешь, то и в камере не будешь страдать, — сказал я и сделал еще шаг в сторону. — Это ведь так просто.
Она смотрела на меня снизу вверх, и глаза ее были красны от настоящих слез. Она подалась ко мне всем телом, потянулась — всей сутью своей умоляя остаться, хотя не произносила ни слова и не цеплялась за меня. Тут было нечто большее. Она безмолвно заклинала меня тем чувством, которое сама же во мне и пробудила, той радостью, которую я обрел после встречи с ней, после того, как понял: она может любить меня. В ней воплотились и сошлись все мои надежды, те мечты, на которые я кинулся, словно сбитая влет птица — крутясь в воздухе, она в соответствии с законом земного тяготения камнем падает вниз, сама не понимая, что же с ней случилось.
Но пришла минута, я ударился оземь, внезапно очнулся и понял, что настала пора уходить. После всего, что случилось, после всего, что я узнал, остаться я не мог. И мы с Джин знали это оба. Внезапно по стеклу застучали капли дождя, словно в него со злобой швырнули пригоршню гравия. Я повернулся и увидел цветы, которые накануне послал Джин. Она поставила всю охапку в одну большую вазу в коридоре, ведшем в ванную комнату. Ваза заняла место большого фотоплаката — ее первой работы в качестве модели, — о котором напоминал только не успевший еще выгореть прямоугольник на оштукатуренной стене. Какие-то последние нити оборвались во мне, и все полетело к черту. То, что она сняла плакат, — это было очень много. Но недостаточно. И слишком поздно. Есть на свете такое, чего быть не должно.
Я вышел молча, ничего не сказал Джин, ничего не услышав от нее. Лифта ждал целый год, года два ехал вниз, шагнул из кабины, увидел, как хлещут по окнам первого этажа свирепые струи дождя.
Я стоял и смотрел на этот ливень. Мне хотелось только добраться до дому и лечь. В крайнем случае, свернуться на заднем сиденье «скайларка» и постараться все забыть. Потом подумал — не повернуть ли к лифту, не подняться ли? Я хотел сказать Джин, что все простил ей, то есть еще раз сунуть руку в ящик с кошкой в вечной надежде на счастливый исход. Простить и на все закрыть глаза. Мне ужасно хотелось сделать это, хотелось чуть ли не каждой клеточкой души и тела. Звучный, чистый голос, явно веривший в то, что самое главное — это счастье, в одну минуту отыскал оправдания всему и приказывал шагнуть назад, в лифт, покуда створки дверей не сошлись у меня за спиной.
Голос этот звучал у меня в ушах и не давал уйти. Я помедлил еще мгновение, загадав, что... Но сзади лязгнули железом двери. Пройдя Бог знает сколько миль по вестибюлю, я остановился в дверях, поднял воротник.
— Жуть, а? — сказал консьерж.
Снаружи был настоящий потоп. Дождь не лил, а просто колотил по мостовой и тротуарам, запруживая их покрытыми рябью озерами, словно задался целью раз и навсегда оттереть с них всю грязь.
— Ты даже не представляешь, какая жуть, — сказал я.
И вышел наружу, остановившись под козырьком подъезда. Я вглядывался во тьму — туда, где оставил машину. Потом опустил и расправил воротник. Потом двинулся вперед, покуда за спиной у меня растворялся в потоках воды дом Джин. Прав был мой старик. Бесплатных завтраков не бывает.
