На нем была шелковая пронзительно зеленая рубашка и брюки винно-красного цвета, желтые носки. На макушке сидела маленькая розовая соломенная шляпа. Похоже, он и зеркал тоже не признает.
Огонь был открыт без предупреждения:
— Эй, Хейджи, слыхал анекдот? Что делают с крайней плотью после обрезания? Знаешь?
Я не знал.
— Посыпают сахаром и продают гомосекам вместо жевательной резинки.
Я тихо вздохнул, а он расхохотался. Нам с ним позарез нужен кто-то третий, потому что всякий раз, как Хьюберт рассказывает анекдот, повторяется одно и то же: он ржет, я вздыхаю.
Прежде чем он успел выпалить следующий, мне удалось всучить ему список. Секунду он изучал его, но ни одну фамилию не отметил. Нахмурился, сложил листок вдвое и сунул в карман своей попугайской рубашки. Он был разочарован. Хьюберт любит эффекты: предоставить, например, нужную информацию с ходу, без всякого расследования, потрясая этим заказчика. Я не раз видел, как он проделывал этот фокус, и огорчился, что в данном случае механизм не сработал. Хью вытянул из моей пачки сигарету, откинулся назад, рискуя сверзиться со стола. Он вертел в руках пресс-папье, используя его вместо пепельницы. Мы еще немного поболтали, а потом я показал ему фотографию.
— О-ля-ля! Какая девочка! Хочет на ручки! Хочет по-кач-ч-чаться на коленочках! Ну, Джеки, порадуй меня, скажи, что она — уб-б-бийца! По-пожалуйста. И много ль у нее на совести жизней?
Он запрыгал на столе, хохоча и со свистом втягивая воздух через стиснутые зубы. Другой реакции я и не ждал. Хью всегда смеется своим собственным остротам, издавая эти крякающие звуки, что тоже не способствовало успеху в обществе. Надпись, сделанная Марой на обороте, вызвала новый приступ веселья, Хью в полном восторге хохотал, колотя пепельницей по столу, так что окурки разлетелись в разные стороны. Хью смутился и стал извиняться.
— Ой, Джеки, я тут тебе на-нагадил. Подожди, сейчас соберу.
Я попросил не беспокоиться, но он продолжал извиняться и суетиться, так что я не выдержал и рассмеялся, испытав к Хью чувство благодарности.
— Я заеду к Тренкелу, а потом двинусь в Плейнтон. Завтра тебе позвоню: может быть, что-нибудь выяснится.
Хью продолжал по-бараньи скорбно мотать головой, сокрушаясь по поводу разбросанных окурков. Я повторил:
— Ладно тебе! Что за чепуха. Не обращай внимания.
На этот раз мой призыв был услышан. Он развеселился, как щенок, который нашкодил, но знает, что его простят. В доказательство того, что он, в сущности, — хорошая собака, Хью снова достал из кармана список и бегло проглядел его, словно обнюхивая. Убедившись, что след взят, он спрятал бумагу в карман своих винно-красных брюк и сказал:
— Сделаем, Джеки, в-все сделаем. За-за-завтра. Давай п-перекусим вместе.
Я ответил «разумеется», глядя, как он соскакивает со стола и тащится к дверям. Я рассовал по карманам сигареты, Марину карточку и два экземпляра списка. Уличный зной уже просачивался сквозь окна и стены, и я долго думал, надевать ли пиджак. Однако в маленьком городке следовало выглядеть если не респектабельно, то уж во всяком случае прилично. Иначе плейнтонские полицейские и говорить со мной не станут.
Потом я решил подтянуть галстук, но узел сопротивлялся так же упорно, и, промучившись с ним некоторое время, я сдался, оставив его болтаться на шее. Не снимать же, в самом деле, через голову? Потом взял плащ и шляпу: плащ перекинул через руку, шляпу нахлобучил на голову — это все на тот случай, если дождь решит оспаривать у жары победу в конкурсе «Кто быстрей превратит город в ад» — и направился к двери. Вышел, повернул ключ в замке, спустился по ступенькам. Завезу Тренкелу список и покачу в отчий край мистера Миллера.
Револьвер я оставил в потайном месте, в ящике стола. Моя лицензия на ношение годится не только для Пенсильвании, но и для Филадельфии, где, говорят, даже отпетому громиле непросто выправить разрешение. Но я знал, что оружие мне не понадобится. По крайней мере, я себя в этом почти убедил. Да и вообще я не очень люблю таскать под мышкой 38-й калибр без крайней необходимости. Да и кто любит?
