…Путь к дому – это путь к тем людям, на встречу с которыми ты имеешь право…
В суете Ярославского вокзала, Каверину показалось, что он был единственным человеком, которого не встречал никто.
Так художник Андрей Каверин вернулся в Москву. Город не то, чтобы не верящий слезам, просто призывающий в пределы своей окружной дороги, людей, в большинстве своем, не собирающихся плакать.
И потому, город, относящийся к слезам иногда соболезнующе, но чаще, с удивлением.
…Московский адрес Ильи Облинского Андрею дали в паспортном столе Воркутинского РОВД.
Облинские жили на Кантемировской, в одной из пятиэтажек в глубине перекосячных дворов, метрах в двухстах от метро.
И индивидуальная вещь – ноги сами привели Каверина к бывшему дому Ильи. Он не разу не спросил ни у кого о том, как найти нужный номер дома.
Правда, о том, что у него с бывшими жилищами Облинского это случилось во второй раз, Андрей не подумал.
На звонок вышла женщина красивая той красотой, которая не формируется временем, а той, что остается от него. Таким бывают женщины, которые утомлены умственным трудом, не связанным с трудовыми договорами – поэтессы или домохозяйки.
– Вы оттуда, где был Илья? – сразу спросила женщина, и ее слова сделали всякое приветствие бессмысленным.
– Да.
– Я писала ему! Я писала и умоляла простить и вернуться.
То, что Каверин вернулся оттуда, где умер ее муж, делало Андрея сопричастным, и он понял, что, оправдываясь перед ним, женщина оправдывалась перед памятью своего мужа.
Я умоляла его простить.
– Он наверняка простил вас, – проговорил Андрей нежестоко солидарничая с лицемерием. Понимая, что наверняка – он ничего не знает.
Илья прислал мне только одно письмо, в котором была единственная фраза.
Женщина протянула Андрею лист бумаги, и он прочел: «Реши сама.
В каком случае ты отнесешься ко мне лучше: если я прощу тебя; или если я не прощу тебя никогда, при условии, что ни разу не дам тебе этого почувствовать?..»
«Измена не знает оттенков», – подумал Каверин. Потом подумал еще: «Измена оттенки знает…»
С Ириной Андрей встретился во дворе. Они стояли под, начавшим засыхать от старости, но еще способным давать тень, деревом. И вышло так, что ни кому из них не пришло в голову присесть.
– Андрей, я была с тобой честной, но я буду честной и с мужем.
– Знаю, Ирина, и я благодарен тебе за это.
– Мне было с тобой хорошо, но моя радость стала болью для человека любящего меня и сделавшего мою жизнь счастливой.
И моя радость стала наказанием для меня самой.
Я больше не буду предавать его.
Ведь предателей не любит никто. И ты, в том числе…
– И еще, Андрей, не считай себя несчастным. – Разве я имею право считать себя несчастным, если в жизни мне дарила любовь такая женщина, как ты…
– Мы не должны спрашивать друг друга о том, как у нас дела?
– Да, Ирина.
– Если мы скажем друг другу, что у нас все хорошо – это будет каждому из нас неприятно.
Если скажем, что все плохо – неприятно тоже.
Но самым неприятным стало бы безразличное: «Все нормально…»
– Ты научился быть счастливым? – Почти. Во всяком случае, я научился не искать виноватых в моих печалях…
О том, что Иван Иванович видит их встречу через тюлевую занавесь, ни Андрей, ни Ирина не знали. Хотя и могли бы это предполагать…
…За день до этой встречи, Иван Иванович говорил жене слова, которые не обдумывал, не подбирал и не взвешивал. Он произносил их так, что было не ясно, говорит он Ирине или себе самому.
Наверное, так говорят на исповеди:
– Я не хочу с тобой расставаться несмотря ни на что.
Знаешь, моя первая жена была очень хорошей женой, но она была женой генерала.
Ты – совсем другое.
Ты – первая женщина в моей жизни.
Впрочем, мои слова ни к чему не обязывают.
Ни тебя.
Ни меня…
– Ваня, то, что ты сказал очень важно.
Но я тоже должна сказать тебе очень важное.
Помнишь, три недели назад мы ездили на дачу к Очаковым?
– Помню. И мне показалось, что тебе там было хорошо. Хочешь, поедем к ним снова?
– Больше не нужно…
– Что случилось?
