Всё смешалось в прощальном замесе: жалость, сомнение, надежда.
«Распять себя я им не дам!» …И серое здание аэропорта с окнами-бойницами. Куда-то везут. Огороженный сеткой двор, мрачное здание, похожее на тюрьму. Резервация как в фильме про апартеид. Негры – грязные, голодные, дети на длинных тощих ногах, с выпученными животами. Их глаза сочатся страданием. Здесь тоже резервация, но вместо негров евреи. По краям автоматчики в беретах. Подойти и, глядя прямо в глаза, навскидку спросить: «Заряжено?» Наверное, выстрелит, а может, только прикладом в скулу. Пожилые евреи, подростки – с алюминиевыми мисками в очереди, и я с ними. Неграм выдавали похлёбку из пальмовых листьев, а здесь… Человек с длинным слезящимся носом небрежно стряхивает в миски холодный макаронный ком с запрессованными клочками тушёнки. Сажусь на грязный пол белым текстилем брюк. Предупреждали же: «К тебе там как к человеку относиться не будут». Да, они ещё долго не будут опускать в пол глаза, заходя в твой офис. Я готов ждать, а пока… Откупориваю фляжку с водкой. Мужчина средних лет с табличкой официального лица на пиджаке пристально смотрит глубоко вдавленными в яйцевидный череп глазами. «Огурцы малосольные на территории комплекса есть?» – не выдержав взгляда колючих глаз, спрашиваю я. «Там наедитесь и огурцов, и помидоров, и манго», – он демонстративно смотрит на часы. «Я хочу закусывать эту водку сейчас, а не там». Трясу флягой у него перед глазами. Он поворачивается спиной и уходит. Ещё не потерявшая былую привлекательность женщина с печальным лицом протягивает огурец. «Спасибо, малосольный?» – «Нет, солёный». – «Всё равно спасибо. Со мной будешь?». – «Нет, я не пью». Её бы приодеть, вымыть дорогим шампунем. Уже недели три интимно не был с женщиной, одни собутыльницы. Запах солёного огурца мешает видеть в ней женщину. Да и к чему, мы никогда не увидимся там, за сеткой. Нас разнесёт по разным «баракам». А может, это судьба? Нет, судьба не может пахнуть солёным огурцом. Она как будто почувствовала, а может, я мимикой непроизвольно показал, и смешалась запахом с толпой… Я опрокинул флягу, и… через несколько часов стая сине-белых Боингов коснулась резиной посадочной полосы аэропорта Бен-Гурион.
Их село пять или шесть, огромных металлических птиц с измученным неизвестностью живым грузом. Полночь, на электронных часах четыре нуля, девушка в форме. Она не знает, как писать мою фамилию на иврите, уходит. За соседним столиком интеллигентного вида молодая женщина говорит с работником иммиграционной службы на правильном русском. Грамотный язык шокирует, как рука вора в кармане. Почему здесь все говорят на исковерканном языке? Я вслушиваюсь. «Нет, я не хочу менять фамилию на еврейскую, меня вполне устраивает моя, Кауфман», – говорит женщина. Выходит, там ошибались, считая Кауфман еврейской. У неё трясутся руки, она обхватывает правой ладонью левую кисть, стараясь не показать нервозность. А эти странные вокзальные люди, снующие, как кроты, – у них не трясутся руки. Они найдут свой путь к комфорту, а вот найдёт ли она, женщина с нееврейской фамилией Кауфман? А может, там, за стенами аэропорта, всё по-другому: играет классическая музыка, по освещённым разноцветными фонарями улицам прогуливаются нарядно одетые Кауфманы, Ройтманы, Рудерманы? Может, там, за стенами, пишут нетленные стихи, формулами забивают бреши в понимании пространства и времени…
Уже скоро меня выпустят из затхлого предбанника, выпустят в тот мир, мир, пропахший морскими закатами, апельсинами, смуглой кожей. А если она придёт и скажет: «Ваша фамилия в этой стране недействительна. Можете взять на выбор из списка еврейскую фамилию, а не хотите – возвращайтесь на преданную вами Родину»? И я… я выберу, стану Моисеевым, или Звездодавидовым, или Тель-Авивским. А что, Александр Тель-Авивский, звучит. Как только увижу её, сразу закричу: «Я готов стать Тель-Авивским!». Вот и она, протягивает голубые корочки. Значит, моя фамилия признана еврейской. А я думал, что как Кауфман…
Деньги на первое время в конверте. Полчаса по ночному шоссе на такси, и я в Бней-Браке. Небольшой город, примыкающий к Тель-Авиву. Ха-Роэ – название моей улицы. Солянка, Ленинский, теперь – Ха-Роэ. Ха… забавно. Домики маленькие, грязи не видно. Её и не должно быть, ведь здесь живут изящно одетые люди с одухотворёнными лицами. Завтра, всё завтра: и лица, и дома в утреннем свете, а сейчас спать.
