Господь свидетель, что, заняв место надсмотрщика, я делал всё, что было в моих силах, чтобы облегчить страдания моих подчинённых. Вся моя группа состояла из бывших рабов Карлтона, с которыми я жил долгое время и которых вправе был считать моими друзьями и товарищами по несчастью. Не раз, заметив, что тот или иной из них готов упасть от непосильного труда, я отбрасывал бич, схватывал мотыгу и, вместо того чтобы понукать их, старался ободрить их и помочь им справиться со своей работой. Так я поступал не раз, хотя мистер Мартин, когда он заставал меня за таким занятием, неоднократно высказывал мне своё неудовольствие, говоря, что делать этого не следует и что этим я подрываю уважение к надсмотрщикам.
Но я ни в коем случае не намерен здесь восхвалять себя и без колебаний хочу рассказать всю правду. Я думаю, что нет вообще человека, который бы пользовался неограниченной властью и ни разу её не превысил. Само сознание, что другие люди находятся в моих руках, делало меня нетерпеливым и наглым. И несмотря на всю мою ненависть, на кровную, проверенную жизнью ненависть к тирании, сам же я, едва только плеть попала мне в руки, поймал себя на том, что веду себя как тиран.
Власть опасна, она опьяняет человека. Человеческая природа не справляется с ней. Эту власть следует непрестанно сдерживать и ограничивать, иначе она неминуемо вырождается в деспотизм. Даже святость семейных уз, скреплённая, как это бывает всегда, могущественным влиянием обычая и привычки, не может служить достаточной гарантией, что глава семьи не будет злоупотреблять своими неограниченными правами. До какой же степени нелепо, смешно и наивно ожидать от неё чего-нибудь другого, кроме злоупотреблений там, где эта власть не подлежит никакому контролю ни человеческой совести, ни закона!
После смерти жены мои друг Томас сильно переменился: исчезли его бодрость и жизнерадостная приветливость, он стал печалей и угрюм. Старательность и прилежание, никогда не покидавшие его в поле, уступили теперь место мрачному отвращению к труду, и он всеми способами отлынивал от работы. Если бы он находился под началом другого надсмотрщика, то небрежность и лень навлекли бы на него, вероятно, всякие беды. Но я был горячо привязан к нему, жалел его и щадил по мере моих сил.
Жестокая несправедливость, жертвой которой Томас сделался в Лузахачи, видимо изменила все его взгляды и убеждения. Он избегал разговоров на религиозные темы, и я, зная это, не заводил их, но у меня были все основания предполагать, что он отошёл от религии, которая внушалась ему с детства и так долго руководила всеми его поступками. Он стал потихоньку совершать какие-то обряды языческого ритуала, которому научился от матери. Мать его была похищена и привезена сюда с африканского побережья и, по его словам, ревностно хранила все суеверия своего родного края. Случалось, что он как-то дико и бессвязно начинал вдруг утверждать, будто ему являлся дух его покойной жены» что он дал этому духу какие-то обещания, и мне даже порой казалось, что рассудок его иногда омрачается.
Во всяком случае, он весь переменился. Это был уже не тот прежний покорный и послушный раб, удовлетворённый своей участью и готовый отдать работе все свои силы. Вместо того чтобы действовать в интересах хозяина, как раньше, он теперь, казалось, прилагал все старания, чтобы принести как можно больше вреда. На плантации было несколько рабов, непокорных и смелых, которых он прежде сторонился. Но теперь он с каждым днём всё больше сближался с ними и вскоре завоевал их доверие. Они поняли, что он одновременно и храбр и осторожен и, что ещё более ценно, справедлив и не способен ни на какое предательство. Они чувствовали также его умственное превосходство и очень скоро признали его своим вождём. К ним присоединились и другие, руководствовавшиеся менее благородными целями и стремившиеся только чем-нибудь поживиться. Прошло немного времени, и они стали делать набеги по всей территории плантации.
Томас и в этой роли проявил себя как человек не совсем обыкновенный. Всё, что он предпринимал, делалось на редкость обдуманно и ловко. А если товарищам ого грозило наказание, он готов был прибегнуть к последнему средству, свидетельствовавшему об его исключительном благородстве. Физическая сила и душевное спокойствие его были таковы, что он мог выдержать то, что мало кому удавалось. Он мог вынести даже истязание плетью — пытку, как я уже говорил, не менее страшную, чем дыба. Когда другого ничего не оставалось делать, Томас готов был защитить своих товарищей, взяв всю вину на себя, и своим признанием ограждал более слабых от пытки. Такое великодушие и для свободного человека должно было считаться наивысшей добродетелью, — какого же восхищения оно достойно, если его проявляет человек под ярмом рабства!
