Я должен был, казалось бы, уже привыкнуть к подобного рода зрелищам, но сердце моё защемило и у меня потемнело в глазах. Мне хотелось схватить это чудовище за горло, швырнуть его на землю… Не знаю, как я совладал с собой… Знаю лишь одно: только низменная и подлая натура раба может довести человека до того, что он будет видеть, как истязают женщину, и не вступится за неё…
Потеряв сознание, Анна упала, но Мартин всё ещё не унимался и продолжал её избивать. Управляющий приказал нам соорудить носилки из прутьев и потом перенести её к нему в дом. Не успели мы переступить порог его дома, как он надел на шею несчастной женщины принесённую им тяжёлую цепь; другой конец этой цепи он прикрепил к балке под потолком. Обморочное состояние Анны, по его словам, было чистейшим притворством; он считал, что если он её не привяжет, она немедленно удерёт вслед за своим мужем.
Затем нам приказали пуститься в погоню за Томасам: мы разошлись в разные стороны, делая вид, что усердно ищем его во всех местах, где только можно было укрыться. Но, за исключением надсмотрщиков и ещё двух или трёх подлецов, надеявшихся заслужить милость управляющего, никто, разумеется, особенно не старался найти его. Почти сразу же за изгородью, ограждавшей возделанные поля, начиналось болото, поросшее камышом, кустами и каучуковыми деревьями. Пробираясь между кустами, я вдруг увидел Томаса. Он стоял, прислонившись к стволу большого дерева. Когда я приблизился к нему, он положил руку мне на плечо и спросил, что управляющий сделал с его женой. Я постарался, как мог, скрыть от него правду и ничего не сказал об истязании, которому подвергли Анну. Но я попытался дать понять Томасу, в каком бешенстве сейчас мистер Мартин, и посоветовал моему другу не показываться ему на глаза, пока тот не успокоится. Я обещал, что приду вечером и принесу ему еды, и заверил его, что, если он будет вести себя спокойно, его вряд ли кто-нибудь здесь разыщет.
Вскоре нас всех созвали и велели нам вернуться к работе. Я поспешил как можно скорее справиться со своим уроком и направился к себе, чтобы приготовить немножко еды и отнести её несчастной Анне.
Я застал Анну там, где мы её оставили, — в прихожей, закованной в цепи. Судя по её стонам, она уже пришла в сознание настолько, что могла ощущать боль. Она жаловалась, что цепь, охватывающая её шею, причиняет ей острую боль и мешает дышать. Склонившись к ней, я попытался хоть сколько-нибудь ослабить цепь, но в это время на пороге появился управляющий. Он резко спросил меня, что я здесь делаю и по какому праву вмешиваюсь в дела этой девки; затем он грубо приказал мне убираться вон. Я хотел оставить ей принесённую мною еду, но он не позволил, со злостью добавив, что если она денёк-другой и поголодает, то это научит её лучше вести себя.
Я взял мою корзиночку и с тяжёлым сердцем ушёл оттуда. Как только стемнело, я отправился к Томасу, но боясь, чтобы управляющий или кто-нибудь из его шпионов не выследили меня, я пошёл туда кружным путём. Томас находился неподалёку от того места, где я его оставил.
Он так настойчиво расспрашивал меня о своей жене, что на этот раз я не решился скрыть от него всего, что ей пришлось вынести, и сказал ему, где она находится сейчас. Он был потрясён; по временам он начинал плакать как ребёнок, но потом пытался овладеть собой и только твердил вполголоса какие-то тексты из священного писания и слова молитвы. Но ему и это не удавалось, и в порыве отчаяния, позабыв о своих религиозных принципах, он со всею страстью начал громко проклинать жестокого управляющего; в словах его слышалась угроза мести; потом он снова овладел собой и стал винить себя в том, что сам пробудил ярость Мартина; мысль, что его любовь и стремление защитить Анну только ухудшили её положение, жестоко его мучила. Прилив негодования снова захватил его целиком. Лицо его дёргалось, грудь судорожно вздымалась. Он бормотал про себя проклятия и угрозы и, казалось, в них одних находил успокоение.
Придя в себя, он стал советоваться со мной, что ему делать дальше. Я знал, что управляющий сильно разгневан, я сам слышал, как он говорил о том, что, если подобное проявление непокорности не будет примерно наказано, оно повлечёт за собой такие же, поступки среди рабов на соседних плантациях. Тем не менее я был уверен, что мистер Мартин ни за что не осмелится убить Томаса. Здесь, и только здесь, существовала граница, которую не смел преступить никакой управляющий. Но я знал и то, что мистер Мартин не только считает себя вправе, но и хочет подвергнуть непокорного раба истязаниям в тысячу раз более мучительным, чем предсмертная агония. Я считал поэтому, что Томасу следует бежать. Ведь даже в том случае, если его поймают, наказание, которое он понесёт, будет не более жестоким, чем то, что предстоит ему сейчас, если он сдастся добровольно.
