В другой раз поехали на Каталину. На пароме у меня началась морская болезнь, и Барри прижимал мне ко лбу мокрый носовой платок и приносил мятные леденцы. Мне ужасно нравились его карие глаза, его волнение, точно он впервые видел, чтобы ребенка тошнило. На острове я старалась им не мешать, надеясь, что он сделает ей предложение, пока они гуляют среди яхт и угощаются креветками из бумажного кулька.
А потом что-то произошло. Помню только, что начались ветра. Лапы пальм постукивали друг о друга, словно кости. Барри обещал прийти в десять, но пробило одиннадцать, а его все не было. Чтобы успокоить нервы, мама крутила записи перуанской флейты, ирландской арфы, болгарского хора. Не помогало. Убаюкивающая монотонность не гармонировала с ее настроением. Ее движения были тревожными и незаконченными.
— Поплаваем, — предложила я.
— Не могу. Вдруг он позвонит.
В конце концов она поставила кассету Барри, лиричный джаз Чета Бейкера — как раз то, что терпеть не могла.
— Музычка для баров. Чтобы посетители роняли слезы в стакан с пивом, — пояснила она. — Вот только пива нет.
Он уезжал из города в командировки по заданиям других журналов, отменял свидания. Мама не спала, подскакивала при каждом телефонном звонке. Это снова оказывался не Барри, и на нее больно было смотреть. В ее голосе появились неведомые доселе интонации, острые, точно зубцы пилы.
Происходящее не укладывалось в голове. Как — после бейсбола, Каталины, холодного платка на лбу и обещаний свозить на Бали — он мог забыть к нам дорогу?!
Однажды мы без приглашения остановились возле его дома.
— Он взбесится, — предупредила я.
— Мы просто проезжали мимо и решили заглянуть на огонек.
Спорить было бесполезно — все равно что жарким и дымным августовским утром останавливать восход солнца. Однако присутствовать при этой сцене совсем не хотелось, и я решила подождать в машине. Мама постучала в дверь. Барри вышел на порог в легком халате из полосатой жатки. Даже отсюда я сразу поняла, что она говорит. Горячий ветер играл подолом ее голубого кисейного платья, солнце за спиной делало его совсем прозрачным. Барри стоял в дверях, загораживая вход. Мама придвинулась вплотную, наклонила голову, поправила волосы. В мозгу у меня натягивалась и вот-вот грозила лопнуть резинка. Они исчезли в доме.
Я включила радиостанцию классической музыки. Слушать песни со словами не было сил. Я представляла собственные бледно-голубые глаза, которые смотрят на мужчину и велят ему убираться, потому что я занята. «Ты не в моем вкусе», — холодно произнесла я, глядя на свое отражение в зеркале заднего вида.
Полчаса спустя мама снова появилась и нетвердыми шагами прошла к машине, споткнувшись о газонный ороситель, точно слепая. Села за руль и принялась раскачиваться, беззвучно раскрыв рот. Мама плакала — совсем уже фантастика!
— У него свидание, — сдавленно прошептала она. — Он переспал со мной, а потом велел уходить, потому что у него свидание.
Я знала, что мы приехали зря, жалела, что мама нарушила собственные правила, и понимала, почему она раньше так ревностно их придерживалась: стоит пренебречь одним, как рушатся все, одно за другим, взрываются у тебя перед носом, словно петарды на парковке в День независимости.
Я со страхом думала, как она — с безумными невидящими глазами — поведет машину. Мы разобьемся, не проехав и трех кварталов. Но она не завела мотор. Обхватила себя руками и раскачивалась, глядя в лобовое стекло.
Через несколько минут у дома остановилось спортивное авто последней модели с опущенным верхом. Молодая блондинка в мини-юбке достала сумочку с заднего сиденья.
— Ты красивее, — сказала я.
— А она проще, — горько прошептала мама.
Кит оперлась о стол. Пурпурные губы скривились, обнажая окровавленный волчий оскал.
— Угадай, кого я видела вчера в «Верджинс», Ингрид! — Тихий высокий голос сочился ядом, ноздри подергивались. — Нашего старого приятеля Барри Колкера! — Она театрально вздохнула, подавляя усмешку. — С белобрысой дешевкой вдвое его младше. Какая у мужчин короткая память, а?
В обеденный перерыв мама велела взять все, что хочу, из рисовальных принадлежностей. Мы уходим и не вернемся.
