Все дальше и дальше шел он по узким улочкам, — человек-тайна, воплощение смерти и ужаса. Он перешагивал через сточные канавы и лужи, над которыми поднимались миазмы вони гниющих рыбьих потрохов. Масляные разводы на лужах сверкали радужными переливами.
Был уже вечер, когда он добрался до кабаре «Шелковый путь». Вход в него можно было заметить издали, благодаря многоцветной неоновой вывеске и аляповатым пластиковым цветам, в которых утопал вход, напоминая одним людям внутренние лепестки огромной орхидеи, а другим — женский половой орган. Все зависит от того, какой тип образности предпочитает ваше воображение.
Сендзин прошел сквозь стеклянную дверь и оказался в помещении, заполненном отраженным светом. Ощущение было такое, что попал внутрь призмы. Вращающиеся огни диско плясали по стенам и потолку, покрытым вертикальными панелями. Мгновенно создавался какой-то дезориентирующий эффект, от которого начинала немного кружиться голова, как в напоминающей гроб комнатушке отеля, где ночевал Сендзин. Здесь он себя чувствовал как дома.
Американская рок-музыка звучала на таком уровне мощности, что, казалось, диафрагмы микрофонов не выдержат и лопнут. Все сотрясалось от глухих, тяжелых ритмов гремящего басами ударника.
Сендзин прошел по черному пластиковому полу, который обычно бывает в детских спортивных залах, мимо стойки бара, сделанного из плексигласа. В пластиковых трубках пузырилась цветная вода. Встретился глазами с директором этого заведения, который, очевидно, торопился к себе в кабинет, расположенный в задней части здания. Нашел свободный столик неподалеку от сцены и сел за него, жестом отказавшись от услуг официантки, направившейся было к нему.
Устроившись наконец, Сендзин посмотрел вокруг. Клуб был набит в основном бизнесменами, которые пришли сюда расслабиться на деньги своих фирм. Воздух насыщен сигаретным дымом, парами дешевого виски и запахом пота предвкушающих зрелище зрителей. Сендзин попробовал воздух на кончик языка, высунутого между зубов, как ящерка, изучающая смешанные запахи леса.
Крохотная плексигласовая сцена, напротив которой сидел Сендзин, была вырезана в форме слезинки. Над ней были еще два куска плексигласа такой же формы — и вращающиеся огни, отражаясь от них, рассылали во все стороны радужные блики.
В конце концов появились и девушки. На них были скромные одеяния, закрывающие тело от горла до лодыжек, делающие их похожими на вещуний-сивилл, из чьих уст сидящие в зале люди сейчас узнают свою судьбу.
Видны были только лица. Об остальном можно было лишь догадываться. Присутствующим приходилось слепо доверять этим мягко улыбающимся лицам, принадлежащим, очевидно, не ангелам, но и не дьяволицам. Они были проникнуты таким чисто материнским теплом, что было невозможно усмотреть в них какую-либо опасность или угрозу. В этом и был, в сущности, весь фокус. Доверься мне, говорили эти лица, и каждый непроизвольно попадался на удочку. Даже Сендзин, который обычно не доверял никому. Но он, в конце концов, тоже был японцем и, хотел он этого или не хотел, во многом был плоть от плоти этой единообразной толпы.
Сендзин сосредоточил внимание на одной из девушек, той, что была ближе всего к нему. Она была поразительно молода и поразительно красива. Он не ожидал увидеть среди здешних девиц такую молодую особу, но ее возраст, естественно, не привел его в расстройство, а, наоборот, неким образом обострил его собственное нетерпеливое ожидание. Он облизнулся, будто ему сейчас предстояло усесться за долгожданную роскошную трапезу.
Характер музыки изменился. В ней добавилось лязга и звона, ритмы и аранжировка партий медных инструментов стали более откровенно эротичными. Девицы одновременно развязали шнурки, стягивающие их хламиды, и те упали с их плеч на плексигласовый пол. Под ними оказалась обычная верхняя одежда, в большинстве случаев более или менее откровенного покроя. Вспыхнули вращающиеся огни. В унисон девицы начали раздеваться, но не в судорожной западной манере, а плавно и неторопливо, замирая время от времени в живописных позах, как в живых картинах. Позы, по мере того, как девицы освобождались от одежды, становились все более и более эротическими, пока, наконец, все они не оказались совершенно голыми.
