— Вранье все это… Обман. И сам ты сейчас врешь.
— Погоди, Джелалэддин! Сам ведь сказал — не судите да не судимы будете?
— Вот и не судите меня, не осуждайте! — засмеялся Джелалэддин. — Учти, я говорю, что думаю: мы, люди, всегда обманывали, обманываем и будем обманывать друг друга!.. В привычку уже вошло, и собственная ложь представляется нам правдой, а потому и не проверяем себя в душе, не выверяем своих слов… Не хотим, заглушили в себе мы эту потребность, может, отвыкли, а может, не до того нам, недосуг… Я не собирался обижать вас. Всего хорошего! — Джелалэддин перемахнул через перила и спрыгнул в воду.
Сотрапезники долго следили за плывшим к «Мадатовскому островку» Джелалэддином, энергично рассекавшим волны реки.
У Мухранского моста он выбрался на берег. Постоял, отдышался, вероятно, и зашагал вверх по течению. Поравнявшись с мельницей Степанэ, он не оглянулся, как ожидали сидевшие там люди.
Не поднимая головы, Джелалэддин осторожно ступал по гальке, тщательно выбирая место.
— Здравствовать тебе, дядя Григол! — выпил — наконец за старика и Чумдатуа.
— Поскупился еще пару слов добавить, мошенник, — напустился на него Эзекиа. — Простачком прикидываешься, будто ничего в жизни не разумеешь.
— Я и впрямь не разобрался в этой жизни, не пойму, что в ней к чему. — Чумдатуа не сводил глаз с удалявшейся фигуры Джелалэддина.
— Где ты подбираешь эдаких иродов? — Эзекиа взялся за Зеленого френча. — Взгреть бы тебя путем, по-приставски! Слыхано ли — бога, говорит, нет, добра нет! Конец свету, да и только.
— Почему, Эзекиа? Неужто из-за одного человека? Если он в самом деле так считает, как говорит, то не для нас, а для него настал конец света! Разве переведутся на земле добрые люди, разве истребится добро! Им спасаюсь, давно бы погиб, не будь, в жизни добра! — Зеленый френч перевел дух и со смаком выцедил вино. — Мало — просто сказать, ты еще докажи, что нет бога, нет добра… А я головой поручусь — не доказать ему этого.
Слова Зеленого френча целительным бальзамом пролились на души троих застольцев, утешили их. Но настроение все равно было омрачено. Они досадовали на себя, что не возразили, не оспорили слов Джелалэддина.
— Потому-то и прозвали его именем душегуба, что в бога не верит. — И Эзекиа метнул взгляд на «Мадатовский острое».
— Когда это он сказал, что не верит в бога?!
— А что он, по-твоему, сказал?
— Что нет бога.
— Будто не одно и то же?
Зеленый френч промолчал, выпил еще рюмку.
— Хватит лакать, опять налижешься. — Эзекиа смотрел на него с омерзением.
— Говорить-то он складно говорил, а по лицу сразу видать — злодейская душа, — высказал Чумдатуа.
— Жизнь не жалела его, мяла и топтала. — Зеленый френч икнул, прикрыв рот ладонью. — Все время за решеткой проводит, только что не родился там! Выпустят на день-другой, дадут глотнуть воли и снова упекут.
— Да что ты! На руку, выходит, нечист?! — встревожился Чумдатуа. — И человека, наверно, убивал?!
— Трудно сказать, что он вор или убийца… Может — да, может — нет.
— Зачем тогда приводил сюда, умная ты башка!
— Не бойся, я же тут, — успокоил его Зеленый френч.
— Скажи-ка, ты тут! А то большой от тебя прок! Пальцем себя тронуть не дашь, храбрец!
— Нынче честного от подлеца не отличить, — продолжал рассуждать Зеленый френч. — И всегда-то было мудрено, а чем дальше, тем труднее.
Не нравилось дяде Григолу, когда Эзекиа пренебрежительно обращался к Зеленому френчу. Он жалел пьянчугу, считая его пропащим человеком, погибшей душой. И вместе с тем любил посидеть с ним за бутылкой вина, послушать его, правда, пока тот ворочал языком, а когда напивался до безобразия, и дядя Григол, как и все другие, не выносил его.
И сейчас до потери человеческого облика и разума Зеленому френчу оставалось совсем мало, его уже развезло, и старик сказал себе: «Пора уходить, не дождусь, видно, мельника». И все равно не встал, не ушел…
Теперь он сострадал Джелалэддину, ему казалось, что он сразу понял — пришиблен парень жизнью, закрутила, затянула она его в свой мутный водоворот. И ему хотелось заступиться за Джелалэддина и немного умерить страх и нежданно вспыхнувшую злобу, но нужные слова не находились.
