Мы стоим на углу, почти не прячась, потому что нам ясно: старик ничего не видит и не слышит вокруг. По словам Щекна, он здесь совсем один, вокруг никого больше нет, разве что очень далеко. У меня нет ни малейшего желания вступать с ним в контакт, но, по-видимому, придется это сделать - хотя бы для того, чтобы помочь ему с этими банками. Но я боюсь его испугать. Я прошу Вандерхузе показать его Эспаде, пусть эспада определит, кто это такой - "колдун", "солдат" или "человек".
Старик в десятый раз разгрузил свои банки и опять отдыхает, сгорбившись на трехногом стульчике. Голова его мелко трясется и клонится все ниже на грудь. Видимо, он засыпает.
- Я ничего подобного не видел, - объявляет Эспада. - поговорите с ним, Лев…
- Уж очень он стар, - с сомнением говорит Вандерхузе.
- Сейчас умрет, - ворчит Щекн.
- Вот именно, - говорю я, - особенно если я появлюсь перед ним в этом моем радужном балахоне…
Я не успеваю договорить. Старик вдруг резко подается вперед и мягко валится боком на мостовую.
- Все, - говорит Щекн, - можно подойти посмотреть, если тебе интересно.
Старик мертв, он не дышит, и пульс не прощупывается. Судя по всему, у него обширный инфаркт и полное истощение организма. Но не от голода. Просто он очень, невообразимо дряхл. Я стою на коленях и смотрю в его зеленовато-белое костистое лицо. Первый нормальный человек в этом городе. И мертвый. И я ничего не могу сделать, потому что у меня с собой только полевая аппаратура.
Я вкладываю ему две ампулы микрофага и говорю Вандерхузе, чтобы сюда прислали медиков. Я не собираюсь здесь задерживаться. Это бессмысленно. Он не заговорит. А если и заговорит, то не скоро. Перед тем, как уйти, я еще с минуту стою над ним, смотрю на коляску, наполовину загруженную консервными банками, на опрокинутый стульчик и думаю, что старик, наверное, всюду таскал за собой этот стульчик и поминутно присаживался отдохнуть…
Около восемнадцати часов начинает смеркаться. По моим расчетам до конца маршрута остается еще часа два ходу, и я предлагаю Щекну отдохнуть и поесть. В отдыхе Щекн не нуждается, но как всегда не упускает случая лишний раз перекусить.
Мы устраиваемся на краю обширного высохшего фонтана под сенью какого-то мифологического каменного чудовища с крыльями, и я вскрываю продовольственные пакеты. Вокруг мутно светлеют стены мертвых домов, стоит мертвая тишина, и приятно думать, что на десятках километров пройденного маршрута уже нет мертвой пустоты, а работают люди.
Во время еды Щекн никогда не разговаривает, однако, насытившись, любит поболтать.
- Этот старик, - произносит он, тщательно вылизывая лапу, - его действительно оживили?
- Да.
- Он снова живой, ходит, говорит?
- Вряд ли он говорит и тем более ходит, но он живой.
- Жаль, - ворчит Щекн.
- Жаль?
- Да. Жаль, что он не говорит. Интересно было бы узнать, что "там"…
- Где?
- Там, где он был, когда стал мертвым.
Я усмехаюсь.
- Ты думаешь, там что-нибудь есть?
- Должно быть. Должен же я куда-то деваться, когда меня не станет.
- Куда девается электрический ток, когда его выключают? - спрашиваю я.
- Этого я никогда не мог понять, - признается Щекн. Но ты рассуждаешь неточно. Да, я не знаю, куда девается электрический ток, когда его выключают. Но я также не знаю, откуда он берется, когда его включают. А вот откуда взялся я - это мне известно и понятно.
- И где же ты был, когда тебя еще не было? - коварно спрашиваю я.
Но для Щекна это не проблема.
- Я был в крови своих родителей. А до этого - в крови родителей своих родителей.
- Значит, когда тебя не будет, ты будешь в крови своих детей…
- А если у меня не будет детей?
- Тогда ты будешь в земле, в траве, в деревьях…
- Это не так! В траве и деревьях будет мое тело. А вот где буду я сам?
- В крови твоих родителей тоже был не ты сам, а твое тело. Ты ведь не помнишь, каково тебе было в крови твоих родителей…
- Как это - не помню? - удивляется Щекн. - Очень многое помню!
- Да, действительно… - бормочу я, сраженный. - У вас же генетическая память…
- Называть это можно как угодно, - ворчит Щекн. - Но я действительно не понимаю, куда я денусь, если сейчас умру. Ведь у меня нет детей…
