— Эй, командор, выходи. Корабль уже ждет. Команда в сборе. Они, конечно, сплошь сброд, оборванцы и прохвосты. Но какое это теперь имеет значение. Ведь об этом, черт подери, ты мечтал всю свою дурацкую жизнь.
Дверь курятника приоткрылась.
— Они уже ушли?
— Точно, ушли, — радостно ответил Ося
— А Маруся?
— Ушла, ушла. Они решили, ты не в своем уме, — хихикнул Ося, — да и к лучшему это. Поверь, на корабле женщины, это ни к чему. Потому что они, они… — Ося запнулся и огляделся по сторонам, — В общем, это лишнее. Ты уж поверь, командор.
— А моя мама?
— Тоже ушла. Не медли командор. Я тут прихватил кой-чего. — Ося нежно погладил бутылку в кармане. — Ну, ладно. Поторапливайся, — деловито добавил Оська, — надо бы успеть. Пока Зинка не пронюхала. Вечно за мной шпионит. И кто тебе только сказал, что до моря не дойти.
Собиралась метель. Сквозь стоны ветра горестно выл Артабас. Давидка летел на салазочках. Глаза горят. Снег хлещет по щекам. Шапка сбилась на бок. Горка длинная длинная. В парке. За озером. И внизу Сара Бернштейн. Давидке только и видно, что ее рыжую шубу.
— Мама. Мамочка. Мама.
Она оборачивается. Но это Марусенька. Протягивает руки. В глазах боль, боль, боль. На раскрытых ладонях лежит сердце. В разинутой дыре аорты подрагивает теплый еще сгусток крови. Снежинки вокруг тают.
«Маруся, Марусенька», — хочет закричать Давид. И еще что-то смешное. Но снег забивается в нос, в рот, в глаза. Все меркнет. И остается только море. И бодрый Осин голос: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца. Йо-хо-хо.»
Дорогой Михаил Залманович!
Пишет Вам человек, которого Вы, наверное, забыли на Вашей исторической родине, но который помнит Вас на своей исторической родине, продолжая на ней жить. Но сдается мне, не должны Вы забыть ту памятную дату 27 февраля 1972 года, когда состоялось общее собрание Верхнежуйской писательской организации, после которого Вы были исключены из нее, а я туда принят. Конечно же, после стольких симпозиумов, конгрессов, пен-клубов и аляфуршетов поистерся у Вас образ простого паренька, внештатного корреспондента Верхнежуйской заводской многотиражки, который в тот судьбоносный вечер вышел на трибуну и, тряхнув своими русыми кудрями, произнес: «И пусть в такое великое время лишние крысы бегут с нашего корабля, от этого нам только легче будет погружаться в наше светлое будущее».
Это был я.
С тех пор прошло семнадцать лет. Поредел мой русый чубчик, развились мои кудри, а бывший рабочий паренек превратился в тяжеловатого дядьку, которого каждый вечер можно встретить в пивной при Верхнежуйском мужском туалете, который Вы в свою очередь забыли после стольких мест, где Вам посчастливилось побывать. Однако согласитесь, дорогой Михаил Залманович, в том, чего достигли Вы сегодня на ниве мировой литературы нашего русского зарубежья, есть доля и моей скромной заслуги. Ведь если бы не слово «крыса», может быть, все и обошлось — получили бы Вы какой-нибудь там выговор, остались бы членом Союза писателей, забрали бы заявление из ОВИРа, внесли бы Вас обратно в список на получение продовольственного заказа к Первому мая, дали бы путевку в дом творчества «Пицунда» на январь… Но когда после моего выступления в зале раздались бурные аплодисменты, переходящие в оскорбительные выкрики, Ваши колебания «ехать-не ехать» окрепли, и Вы поехали. И вот теперь — кто Вы, и где я…
Нет, поначалу, спасибо Вам, моя жизнь переменилась в лучшую сторону. Меня избрали секретарем Союза писателей, мои газетные информации, корреспонденции и подписи к фотографиям выпустили двухтомным собранием сочинений в подарочном варианте, которое можно было купить в любом продовольственном магазине в наборе с гречкой и палкой ветчинно-рубленой колбасы. Этот двухтомник и по сей день лежит на полке, но теперь уже книжного магазина, поскольку продавать его сейчас практически не с чем.
Зато сегодня мы занимаем первое место по перестройке и гласности — в нашем районе разоблаченных доносчиков и казнокрадов оказалось на 18 % больше, чем в соседнем Нижнежуйском. И тут я снова стал героем дня. Короче, исключили меня из Союза писателей за то, за что приняли; отобрали партийный билет за то, за что дали; выселили из квартиры за то же самое, за что в свое время вселили… К тому же от меня ушла жена, разлюбив меня, что обидно, именно за то, за что полюбила. Все от меня отвернулись.
