— Конечно, конечно! Но какой я был дурак, что раньше не обратился к тетушке. Вот она все и устроила, даже долги мои заплатит, и я свободен. Милая тетя, а я еще всегда издевался над ней и звал «недожаренной индюшкой», а она, славная, даже не обиделась сейчас, когда я ей в этом сознался. А все вы! Вы! Это не случай, не случай! Милая вы моя!
И Жорж, вдруг обняв Ксению Несторовну, поцеловал ее.
— Голубчик, на улице! — расхохоталась она. — Ведь нас за пьяных примут!
— Пусть принимают! Я пьян, я сегодня именинник, я дыру из низких глубин на поверхность пробил! Я еду к Степе! Я буду человеком! Ура!
— Я очень рада за вас, Жорж, если вы считаете, что эта перемена составит ваше счастье, — улыбаясь насмешливо, говорила Накатова. — Желаю, чтобы ваши мечты осуществились.
— И осуществятся, — упрямо говорил Жорж.
— Но, откровенно вам сознаюсь, мне очень не нравится ваша ссора с отцом. Как вам не стыдно так его огорчать!
— Мне самому это очень больно и неприятно, но что же делать, папу не переубедишь, — говорил Жорж, сидя на низком пуфе в гостиной и вертя в руках свои перчатки. И он и Накатова, к которой он пришел проститься перед отъездом, чувствовали себя неловко.
«Глупости, — твердил про себя Жорж, — почему я стесняюсь? Я ничего не собираюсь сделать дурного, а только хорошее. Почему я недостаточно откровенен и прост? Ведь Катя милая, славная. Вот я ей это сейчас скажу и станем говорить по-хорошему».
— Катюша, — поднял он голову, — вы должны радоваться, что я хочу исправиться: перестать кутить, начать работать. Даже если не выйдет ничего из моих хороших намерений, то уж они сами по себе хорошие. А вы, хорошая моя сестричка, поддержите меня в этих намерениях. Вы и хотите это сделать, но у всех людей есть привычка не быть самими собою, не говорить прямо, от души.
Щеки Накатовой покрылись румянцем, и она заговорила слегка насмешливо:
— Да разве это возможно, Жорж? Люди вас осмеют за вашу откровенность — и только. Да и откровенность, признаться сказать, всегда немного смешна.
— Пусть осмеют! Пусть! Десять человек осмеют, а, может быть, одиннадцатый только и ждет этого, и все сердце у него горит и рвется… Катюша, сестрица, любимая, милая, есть же такие люди? Вот как я, вот я счастлив! Неужели вы не встречали в жизни никого, кто бы вот так прямо пришел и сказал…
— Да, да, Жорж, — заговорила, взволнованно смеясь, Накатова, — есть такая девочка глупенькая, платьем с кринолинчиком интересуется и муфта у нее из «перепетуи»! Хорошая это девочка, а я над ней смеюсь! Смеюсь и люблю, и даже белую колоннаду с ней искать ходила!
— Какую белую колоннаду?
— А вот ту, что… Помните, вы же сами мне говорили про Степу… Так вот я… Ах, все это оказалось миражем, жизнь сильнее видений!
Екатерина Антоновна отвернулась, порывисто встала и заходила по комнате. Жорж пристально посмотрел на нее и, улыбаясь, сказал:
— А если это был не мираж, Катюша? Даже если это было видение, отчего вы жизни позволили заглушить его, а не осветили им жизнь?
— Ах, Жорж, это вы фантазером стали, а я не могу… Этак, пожалуй, моя девочка с муфтой из перепетуи послана мне небом! И знаете, Жорж, — сказала Накатова, вдруг останавливаясь перед ним и неожиданно кладя ему руки на плечи, — когда я говорю с нею или с вами, я верю, что вы правы, я словно насторожусь… я чувствую! Но уйду, и мне опять вы кажетесь смешными и глупыми, и мне стыдно, что увлекалась, поддалась вашему… гипнозу, что ли. Но я хочу, слышите, хочу вот хоть в эту минуту думать, что может существовать жизнь светлая, иная, полная любви ко всему и ко всем, где отдать жизнь за ближних — высочайшая радость, где идут на смерть за правду — весело. Именно весело, не чувствуя себя героями, нет, а именно счастливыми, детьми, которых переводят в следующий класс после неожиданно блестящего экзамена! И там, там, что-то новое, прекрасное…
Накатова вдруг остановилась и принужденно засмеялась.
— Ах, какие я говорю глупости! — воскликнула она, смеясь и быстро направляясь в залу, где слышались уверенные шаги Лопатова.
Николай Платонович вошел свежий, красивый, румяный от мороза. Он весело поздоровался с Жоржем, блестя своими карими глазами, но в этих ласковых карих глазах мелькнуло как будто беспокойство.
