В первую ночь в Нью-Йорке мне снилось, что я кружу ночью по улицам города. У меня, правда, есть карта, и время от времени я заглядываю в нее в поисках выхода из этого клетчатого лабиринта. И вдруг оказываюсь на просторной площади и вижу огромный античный амфитеатр. Останавливаюсь в изумлении. Подходит пара японских туристов и показывает амфитеатр на моей карте. Да, действительно, он там обозначен, вздыхаю я с облегчением.
В гуще перпендикулярных и параллельных улиц, сплетающихся словно основа с утком, в центре этой монотонной сети я вижу устремленный в небо огромный круглый глаз.
напоминает большое Дао. Если присмотреться внимательно, можно заметить огромное Дао, состоящее из воды и земли. Но ни одна стихия не берет верх над другой — земля и вода повсюду дополняют друг друга. Пелопоннес — это то, что земля отдает воде, а Крит — то, что вода отдает земле.
Но мне кажется, что самой красивой формой обладает Пелопоннес. Он подобен огромной материнской ладони — наверняка не человеческой, — опущенной в воду, проверяющей, годится ли температура для купания.
— Мы — те, кто идет навстречу, — сказал профессор, когда они вышли из большого здания аэропорта и ждали такси. Он с наслаждением вдохнул мягкий, теплый греческий воздух.
Ему восемьдесят один, жене — двадцатью годами меньше: профессор благоразумно обвенчался с ней, когда первый брак был уже на последнем издыхании, а взрослые дети покинули дом. И правильно сделал: та жена теперь сама беспомощна, угасает в приличном доме так называемой достойной старости.
Перелет он перенес хорошо, несколько часов разницы во времени не имели особого значения, ритмы сна у профессора уже давно напоминали какофоническую симфонию, рулетку, в которой моменты внезапной сонливости чередуются с удивительной бодростью. Перелет лишь сдвинул эти сумбурные аккорды бодрствования и сна на семь часов.
Такси с кондиционером доставило их в отель, там Карен, та самая молодая жена профессора, энергично распорядилась багажом, получила на ресепшен информацию, оставленную для них организаторами круиза, взяла ключ и с большим трудом, с помощью любезного портье, отвезла мужа на третий этаж, в номер. Там она осторожно уложила его в постель, расслабила фуляровый платок и сняла ему ботинки. Профессор сразу задремал.
Вот они и в Афинах! Подойдя к окну и с трудом открыв хитроумный шпингалет, она ощутила радость. Афины в апреле! Весна в самом разгаре, листья лихорадочно рвутся вперед. На улицах, правда, уже пыльно, но еще не слишком мучительно, а что до шума, так здесь всегда было шумно. Карен закрыла окно.
В ванной она пригладила свои короткие седые волосы, встала под душ. И сразу почувствовала, как напряжение стекает вместе с пеной и навсегда исчезает в сливном отверстии.
— Не стоит волноваться, — убеждала она себя, — каждое тело вынуждено приспосабливаться к окружающему миру, ничего не поделаешь.
— Мы уже подходим к финишу, — сказала она вслух, застыв под струей теплой воды. А поскольку она всю жизнь мыслила образами (что, по ее мнению, как раз и помешало научной карьере), то увидела нечто вроде греческого гимнасия[142] с мраморной плитой стартового упора и бегунов — их с мужем, неуклюже финиширующих сразу после старта. Карен закуталась в пушистое полотенце и тщательно намазала лицо и шею увлажняющим кремом. Знакомый запах совершенно ее успокоил, она прилегла на застеленную кровать рядом с мужем и незаметно уснула.
За ужином, в ресторане отеля (вареный морской язык и брокколи на пару́ для него и тарелка салата с брынзой для нее) профессор допытывался, не забыли ли они дома его записи, книги, блокнот, среди этих обычных вопросов в конце концов прозвучал и тот, которого Карен давно уже ждала, — последняя сводка с линии фронта:
— Дорогая, а где мы, собственно, находимся?
Карен отреагировала спокойно. В нескольких простых фразах изложила ситуацию.
